Мой друг Адольф, мой враг Гитлер - страница 7

и Роона[3], Ибсена, Листа, Вагнера и Клары Шуман, сделанные моим дедом по линии Ханфштанглей, задавали стандарты своего времени. Двери нашего дома на вилле, построенной на Либихштрассе, в то время на окраине Мюнхена, всегда были открыты для гостей. Немногие люди искусства того времени не отметились в гостевой книге нашего дома. У нас бывали Лили Леманн[4] и Артур Никит[5], Вильгельм Буш[6], Сарасате[7], Рихард Штраус, Феликс Вайнгартнер[8] и Вильгельм Бакхауз[9]. Мои родители дружили с Фритьофом Нансеном и Марком Твеном. Атмосфера нашего дома была, можно сказать, нарочито интернациональной. Моя мать украсила часть дома зелеными занавесками, потому что это был любимый цвет королевы Виктории, чей портрет с подписью, адресованной по какому-то случаю моему отцу, смотрел на нас из тяжелой серебряной рамы. Разговоры щедро пересыпались французскими фразами. Гости сидели в chaise-longue [шезлонгах] за paravent [ширмами], а дамы страдали от migraine [мигрени]. Они делали teint [макияж] и пользовались parfum [духами], а друзья назначали rendez-vous [встречу] tête-à-tête [наедине] в foyer [фойе] оперы. Моя семья поддерживала бисмарковскую монархию и, нет нужды говорить, испытывала личную неприязнь к Вильгельму II.

Вместе с тем мы всегда испытывали огромный энтузиазм в отношении социального и технологического прогресса. Либеральные традиции 1848 года были сильны. У нас даже была собственная ванная, это в то время, когда принц-регент посещал заново отреставрированную гостиницу «Четыре сезона» раз в неделю, чтобы принять душ. Жаркий спор о преимуществах капитализма перед социализмом был уже в самом разгаре, и великим пророком новых отношений между работодателем и рабочим стал Фридрих Науманн с его идеями национального социализма. Я вспоминаю, что, когда мне не было и тринадцати, я стал постоянным читателем его еженедельного журнала Die Hilfe, а его рассуждения о преимуществах социальной монархии, основанной на христианско-социалистических принципах, стали моим главным политическим убеждением. Как потом я убедился на своем горьком опыте, это был не тот национал-социализм, о котором думал Гитлер.

В этой атмосфере я и родился в 1887 году. Сегодняшний день отстоит от того времени по меньшей мере на три эпохи. Тогда же родилось и мое прозвище, Путци, которое я вынужден был терпеть с тех пор, не в силах что-либо изменить. В два года я подхватил дифтерию во времена, когда вакцинации и детской хирургии совсем не доверяли. Мою жизнь спасла старая горничная, жившая с нами, крестьянка, которая неутомимо кормила меня с ложечки, приговаривая: «Путци, съешь это, путци». На местном баварском диалекте «путци» означает «мальчуган», и, хотя мне уже семьдесят лет и ростом я все еще под два метра, это прозвище меня не отпускает.

У меня было три гувернантки. Из них моей любимой осталась Белла Фармер, розоволицая английская красавица, приехавшая из Хартлпулз и рекомендованная моему отцу во время одного из его визитов в Англию женой великого живописца викторианской эпохи, Альма-Тадема. Она просмотрела список претенденток для моей матери и выбрала самую привлекательную. Несмотря на это, самым запомнившимся впечатлением моего детства стал старший сержант Штрайт. Он был великолепным человеком, сыном лесника из Киссингена. У него были внушительные усы, какие носили в Баварской королевской гвардии, и мой отец взял его на работу по рекомендации друга, генерала фон Эйлера, чтобы защитить своих четырех сыновей от опасностей, которым те подвергались, общаясь со слишком большим числом взрослых людей от искусства.