– Ничего я не хочу, – тяжело сглатываю слюну и вжимаюсь в стену так, что больно становится. – С чего ты взял?
Наконец-то отлепляю взгляд от кола в его шортах и смотрю прямо перед собой. Получается ровно на выдающийся кадык. Снова сжимаю ладони, плавно перемещая их на покрытые короткими выгоревшими волосками предплечья, чтобы сдвинуть, но Соболевское восприятие фиксирует этот жест, как фактическое согласие самки, поэтому мужское тело наваливается на меня всей тяжестью.
От него будто бы волны жара исходят, мне тут же хочется двух вещей – или свежего воздуха, или сгореть в этом пекле до самого остатка.
– Не начинай игру, если не готова к главному призу, – строго выговаривает Ваня мне на ухо.
Кружу глазами по загорелой шее и воротнику футболки.
– А ты ведь не готова, Тая? – спрашивает он, подаваясь бедрами вперед.
Чувствую, что колени подгибаются. Тело лихорадит приятным возбуждением. Запретным. Странным. Первобытным.
Поднимаю подбородок и заглядываю в серо-зеленые глаза.
– Не-ет, не готова, – отвечаю сдавленно.
– Вот и отлично, – кивает Соболев, совершая шаг назад. Мир мгновенно обратно складывается пазл к пазлу. – Надеюсь, впредь ты будешь вести себя лучше.
Он отодвигается, окидывает меня быстрым, хищным взглядом. Линию груди, живот, бедра, пальцы на ногах. Потом снова смотрит в глаза. Мстит.
Моим же оружием бьёт и у него получается, потому что от будоражащего желания еле заметно ерзаю бедрами по поверхности стены. Тут же чувствую, что краснею от стыда.
Ваня удовлетворенно кивает. А потом, поправив шорты, покидает номер.
– Вань, ты бабушке позвонил? Я тебя вчера просила, – спрашивает мама, усаживаясь за стол.
Смешно стряхивает накрахмаленную салфетку и укладывает себе на колени. Затем протирает вилку одноразовой салфеткой. Подобные приготовления к завтраку отец называет «барскими замашками», а маму «моя любимая интеллигенция».
– Позвонил, – отвечаю. Доедаю последнюю ложку овсянки и отодвигаю тарелку.
– Спасибо, сынок. А что там было-то? Почему я до неё дозвониться не могла? Уже переживать начала, даже папу хотела отправить к ней.
Мамины родители – Шацкие – довольно долго жили за городом. Пять лет назад дед скоропостижно скончался, и бабушка переехала поближе к нам. С тех пор помогаем.
– Она случайно твой номер в черный список добавила, – отвечаю.
Сонька смеется, а потом резко замолкает и утыкается в тарелку. Видимо, забылась. Со вчерашнего вечера со мной не разговаривает. Как сказать шестнадцатилетней малой, что кент, пригласивший её на танец, уже два дня барыжит в отеле запрещенными веществами?
– Ну бабушка даёт. В черный список! – звонко смеется мама. – Старость не радость. Скоро и сами такие будем. Ну ты всё починил, Ванюш? Справился?
– Да, конечно, всё сделали. Можешь уже позвонить.
– Ну и отлично. Тебе блинчиков взять? Я видела, здесь, как ты любишь, не очень тонкие.
– Если только парочку, – пожимаю плечами, поглядывая в сторону шведского стола. – Хотя сиди, я сам принесу.
– Ой, спасибо, – усаживается мама снова на стул и смеется.
Когда она улыбается, у нее на щеках появляются озорные ямочки. Такие же есть и у меня. В двенадцать лет мне об этом сообщила Машка, моя старшая сестра, и где-то до четырнадцати я старался вообще не улыбаться. Когда было смешно, сжимал зубы до хруста. Просто не хотел быть похожим на девчонку.
Эта история стала вроде памятной в нашей семье. На каждом торжестве теперь припоминают и просят улыбнуться.
