– Расскажи мне обо мне, милый.
– О тебе? Ты – чудесна. Ты очень много дала мне, сама, может быть, того не желая. Ты просто была рядом, а я смотрел на тебя и парил. Ты есть, и все хорошо. Вот сейчас у меня не было бы этих скал, волн и этого покоя, если бы не было тебя…
– Это ты рассказываешь о себе. Ты расскажи мне обо мне.
– Хорошо, слушай. Но тебе будет больно. Для меня ты именно такая, как я рассказал. Для других, для Изуми ты, я уверен, тоже муза. Наверное, это твоя работа, не знаю. Во всяком случае, у тебя это лучше всего получается – вдохновлять. Но что вдохновляет тебя, Лена? Ты каждый раз придумываешь себе новую жизнь. Потому что каждый раз ты как бы живешь заново. И в этих своих новых жизнях ты ищешь безнаказанности. И каждая новая отменяет и поглощает предыдущую, как черные карлики Вселенной сжирают галактики без остатка. Оставляя тебе только ощущение пространства. Но это пространство – лишь видимость того, что в него можно проникнуть.
Я встал с песка только для того, чтобы вновь сесть перед ней на колени. Теперь мы смотрели глаза в глаза, едва не касаясь ресницами. К двум из них у нее прицепилась слезинка. Я обнял ее:
– Твой мир, Лена. Твой мир желаний, побед и поражений. Радости и отчаяния. Он заставляет тебя разрываться между разумом и безумием. И этот мир бесконечен. Он неотвратимо заставляет тебя вновь и вновь бросаться в бездну, то есть в новое приключение. Ты ничего не производишь, кроме самой себя.
По ее телу прошли судороги. Она, уже не сдерживаясь, ревела в голос. Но мне нужно было закончить:
– Только так ты можешь жить. Потому что это единственное условие твоего существования. Но ты устала. Тебе уже трудно начинать каждый новый раз. Ты хочешь остановиться, но это, увы, невозможно. Как невозможно перестать дышать. Ты живешь, чтобы забывать. И ты умираешь, Лена. Умираешь оттого, что не умираешь.
Теперь Лена рыдала у меня на груди. Сейчас она была маленькой – маленькой девочкой, которая, быть может, впервые услышала, а главное, осознала, что есть смерть. Что привычный мир вдруг может перестать быть таким, а тоска – такой осязаемой. Так мы и сидели на песке, она – комочком вжавшись в меня, а я – гладя и целуя ее волосы. Не знаю, сколько прошло времени. Лена уже не плакала. Только всхлипывание, крики чаек и чуть слышная музыка вдалеке нарушали тишину. Она подняла ко мне заплаканное лицо и произнесла:
– Ты знаешь обо мне слишком много… Теперь мне придется тебя… любить…
Я не сразу осознал юмор этой фразы. С удивлением посмотрел на Лену. Она улыбалась сквозь слезы. Она неисправима. И, боже, как она прекрасна!
Хорошо, что как раз вышла Изуми, и мне не пришлось отвечать на этот вопрос.
Мы побрели на звуки музыки. Я – впереди, девушки – чуть сзади. Было слышно, как японка успокаивает Лену. У входа в клуб стоял совершенно голый человек. Это узнавалось не сразу. Татуировки, изображающие трусы и майку, обманывали зрение. Мужчина лет сорока с длинными волосами и совершенно пьяными глазами приветливо махнул нам рукой, приглашая внутрь. Там уже вовсю танцевали. Человек тридцать ночных жителей, сползшихся изо всех ущелий и горных расселин Кадакеса. Играл старый рок. «Кьюр». Ранний «Ю ТУ», «ИНЕКСЕС» и еще какие-то группы, чьи названия я уже давно и безнадежно позабыл. Я пошел к стойке заказывать всем напитки, а девушки – в туалет.
Рома бармен не жалел. Через полчаса я мог смотреть на себя, подергивающегося и похлопывающего в такт по коленке, уже со стороны. Татуированный парень рассказывал что-то об их коммуне, а Изуми с Леной кружили вокруг двух ошалевших туристок. Мои спутницы в танце изображали мачо, соблазняющих девиц. И надо сказать, это у них здорово получалось.
