Оля со всех ног бросилась к нему, крича что есть мочи:
– Помогите! Там! В парке! Избивают!
– Так, погодите, – нахмурился он, вскрывая только что купленную пачку сигарет. – Ещё раз и спокойнее. Кто, где, кого избивает?
– В парке! – Оля указала рукой. – Мы гуляли с Ромкой, никого не трогали… они там сидели… Чепрыгин там… набросились на него… они же его прямо сейчас избивают! Что вы стоите?
– Чепрыгина? – ППСник щелчком выбил сигарету и закурил.
– Да нет же! Чепрыгин избивает с друзьями моего Ромку! Стрелецкого!
– Стрелецкого? – он прищурился, поджал губы.
– Да скорее же! Ну! Эти подонки его ведь сейчас покалечат!
Но он лишь затянулся, не реагируя больше на ее крики.
– Вы! Да вы… – Её лицо исказилось. – Милиция называется. Да вы сами такие же, как они.
– Э! Договоришься сейчас…
Она махнула рукой и припустила назад, к парку. У ворот притулилась огромная корявая ветвь тополя, обломанная в недавнюю грозу сильным ветром. Листья её уже пожухли и сморщились. Оля без раздумий прихватила эту корягу и ринулась к парням. Ближайшего что есть сил огрела по спине.
Тот взвыл, обернулся:
– Сучка! Да ты сейчас у нас…
Она попятилась в страхе назад, но парень бросил взгляд ей за спину и тут же крикнул своим:
– Менты! Валим!
Они бросились врассыпную. Оля кинулась к Ромке, который лежал неподвижно, скрючившись на земле. Склонилась к нему, дрожащими руками осторожно коснулась плеча, волос.
– Ромочка, – всхлипывала она. – Ромочка, ты меня слышишь? Ромочка, любимый мой…
***
В местной травме Ромка пролежал неделю, пока мать не забрала его домой.
Всё необходимое лечение он, конечно, получал – за этим мать следила, наседая на лечащего врача. Но… относились к нему по-скотски. Не врач, нет, и не заведующий отделением – те свято блюли клятву Гиппократа, да и благодарны были Стрелецкой за шефство над больницей. Но и появлялись они лишь утром, во время обхода, мелькали до обеда, а потом будто растворялись и вряд ли представляли себе, чем и как живёт отделение в остальное время.
А вот младший персонал изгалялся как мог. Медсестры разговаривали с ним через губу, перевязки делали нарочито грубо. Раздатчица, привозившая тележку с завтраком, обедом и ужином, всякий раз смотрела на Ромку волком. А незадолго до выписки затеяла с санитаркой разговор прямо под дверью его палаты:
– Мало этого ублюдка Стрелецкого отмудохали. Я б ему вообще все причиндалы вырвала с корнем, чтоб на девок даже не зарился, паскуда. У меня самой внучка в девятый класс пошла, и я как подумаю… тьфу… Все они, богатенькие мрази, наглеют от своей безнаказанности. Натворил делов, откупился и всё, свободен. Нет, мало парни его уделали, мало… Теперь вот только посадят их, бедолаг. Уже взяли, бабы на рынке рассказывали вчера утром. Мамаша этого ублюдка всех на уши подняла. А вот за что, а? За что их посадят? За справедливость! Жаль, этот гаденыш больничное не ест, а то бы, ей-богу, плюнула ему в еду.
Говорила она это в коридоре, но громко, не стесняясь, во всеуслышание. Санитарка, пожилая тетка, которую все здесь звали просто Федоровна, охотно ей поддакивала:
– Да, не говори! Этот выродок над ребенком надругался, а мы теперь лечи его, ухаживай, ишь. Смотреть на его рожу не могу. Так бы тряпкой половой ткнула б… И мамаша его такая же тварь. Я вчера полы в палате помыла, так она заставила меня, старуху, лезть под кровать его тапки доставать! Ты представляешь? Якобы я их туда шваброй задвинула. А нечего свои тапки раскидывать!
