Как бы то ни было, но коряга привлекла внимание Улляны: в голове смутно вставали истории о шишигах, чов юса нывах и прочих русалках, сидящих насоснах да расчёсывающих волосы. Когда-то сосед рассказывал, мол, его прапрадед как-то гребень у шишиги украл, а та ночью пришла ломиться, вся мокрая, с водорослями и раками, стучала в окна, гребень требовала, так прапрадед через окошко его передал, и шишига была такова – тут же прочь пошла! Деревенские бабки говаривали, что коряга – к несчастью, а другие им отвечали, дескать, и без коряги понятно, что добра им не видывать, и что житьё станет хуже, и что голод грянет, и что зима тяжкая будет, и что мрачнее и жутчее никогда не бывало, даже в войну настоящую, всемировую и кровавую, завалившую землю мертвецами.
Бог, говорили с придыханием, всех оставил, насмотрелся уж, люди каковы, покачал седой головой да сгинул, равно что шишига со своим гребнем злосчастным. Батюшка церковный, должно быть, таких неверных гонял бы, да вот только и без того занят был: надо же кому-то отпевать всех усопших, прибитых к берегу.
Улляна села на мокрую и холодную корягу, и ветер тут же пробрал её до костей. Рябистая вода никак не успокаивалась, и Кама шумно дышала, будто бег по уральской земле её безмерно утомил, но остановиться она никак не могла бы: надо питать земли, надо связывать города и деревни, надо переплавлять грузы, каких становилось все меньше и меньше. Когда-то Улляна наблюдала, как по реке плывут гружёные солью баржи – из Соликамска, конечно; как сплавляют поваленные, разбитые на бревна деревья, как иные из них тонут или прибиваются к берегу; как лодчонки с сетями тащат за собой знатные уловы, чтобы обменять в городе на новые сети или винты для лодок: уральские воды стачивают один за другим, не зная пощады, и жадно вгрызаются в каждого, кто пытается прорваться сквозь них.
Зашуршала галька за спиной: кто-то шёл, тяжело и неторопливо, будто тащил какую ношу на плечах. Улляна обернулась, но никого не увидела – только ветер встрепал волосы и запустил холодные пальцы под кожу. Стало зябко; поёжилась, и зубы застучали друг о друга, но идти никуда не хотелось, уже из упрямства. Где-то в отдалении загудело: слишком далеко, чтобы вдруг выполз из-за деревьев, обивающих крутой поворот Камы, корабль, но достаточно близко, чтобы услышать. Улляна невольно встала, смотрелась в густеющие сумерки, но как бы ни всматривалась, никого не показалось. И по воде никто не проплыл лицом вниз или незрячими глазами к небу.
Снова шелест.
На этот раз Улляна оборачиваться не стала – и услышала голос:
– Не мерзно одной тут сиживать?
Кто разговор завёл, Улляна не поняла: не то старуха, не то девица, не то старец, не то юноша. И не местный, иначе бы узнала: трудно не узнать, когда на всю деревню – человек тридцать.
– Мерзно, – честно призналась она.
– Но не уходишь, – утвердил незримый собеседник. – Сидишь тут одна на коряге, на реку глядишь и о кораблях думаешь?
Что отвечать пришелице, Улляна не знала – только кивнула.
– Говаривают, когда корягу из реки выносит, то ждать тяжёлого года.
– Чего говаривать, – отозвалась Улляна. – Год и так тяжёл. И этот, и предыдущий, и все те, что до него. Отчего ждать, что дальше будет лучше? Хуже ж только становится.
Послышался смешок, булькающий, будто кто-то каменный блинчик бросил в воду, и тот, трижды ударившись о гладь, потонул.
