Впрочем, удивляла не роскошь, а обилие дверей.
Несмотря на то, что ноги и даже руки мне развязали, драться почему-то совсем расхотелось: комната, битком набитая мужчинами огромными и неприветливыми располагает к смирению. Судя по выражению их лиц, им самим ужасно драться хотелось, с трудом сдерживались.
Я притихла и подумала: «Ну-у, это Фрося явно переборщила».
И мысли нахлынули, мрачные все какие-то, щедро сдобренные сомнениями.
Пока я развлекала себя мрачными мыслями, в комнате началось движение. Мужчины взбодрились и с надеждой поглядывали на дверь. Я тоже туда посмотрела, никого не увидела, но зато услышала высокий голос, непонятно, то ли женский, то ли мужской:
– Где она? Где?
С этим криком в комнату вбежал, точнее, вкатился маленький толстенький человечек. Глаза и лысина у него блестели, пухлые щечки горели, влажный рот нетерпеливо хватал душный воздух – верзилы невообразимо потели.
– Где она? Где? – кричал человечек.
Я поняла, что речь идет обо мне и приосанилась, желая сразить его своей красотой.
На кой ляд этот человечек мне сдался, было совершенно не ясно, как не понятно было, зачем мне, умнице и красавице, понадобилось стараться ради такого урода.
Но я приосанилась, как это ни смешно. Даже просторную Фросину блузу приподняла, чтобы продемонстрировать ему свою фигуру, да и французский костюм заодно. Такое со мной происходит постоянно: сколько живу, столько пытаюсь кого-нибудь собой сразить. И, что удивительно, не надоедает.
Однако человечек оказался неблагодарной свиньей. Игнорируя мои старания, он брезгливо поморщился и недовольно спросил у верзил:
– Что, не могли привезти помоложе?
Я и возмутиться не успела, как верзилы бросились меня защищать.
– Не кобенься, – сказал человечку самый громадный из них, – ты что, ослеп? Только глянь, какая отвальная бикса!
– Не дева, но хороша, – поддержал его и второй, самый интеллигентный из всех верзил.
У него у единственного не было в глазах той характерной пустоты, которая объединяет мужчин такого сорта и рода. Более того, лицо его озарялось, порой, самой неподдельной, настоящей прям-таки мыслью.
– Да, не дева, – повторил он, – но зато какой шик, шик во всем, и в мимике, и в походке.
Я изумилась: «Как он узнал? Я же лежала лицом в мешке!»
Изумился и человечек. (Вот подлец!)
– Да где же шик? – взвизгнул он.
– Да ты шо? – обиделся за меня Интеллигентный. – Совсем, гад, слеп? А фигура? А все остальное?
Мне бы здесь разобидеться: разглядывают меня, как корову на ярмарке, я же, глупая, подарила Интеллигентному свою самую ослепительную улыбку (из тех, что всегда в запасе держу) и шепнула:
– Приятно, что вы разбираетесь.
– А то! – самодовольно осклабился он и добавил такую нецензурщину, что до сих пор горит лицо, когда вспоминаю ту гадость, хоть и истина она настоящая.
Зато человечек задумался – правда, безрезультатно.
– Старье, оно и есть старье, – в конце концов сказал он, но верзилы его слушать не стали и хором возмутились.
– Много на себя берешь! – загалдели они. – Есть заказчик. Ему видней. Он платит, значит знает за что. Тебе-то какая разница?
Человечек, увидев их гнев, согласился.
– Да, мне без разницы, – сказал он. – Раз эту заказали, значит эту и будем лишать.
И из комнаты вышел, абсолютно не прояснив, чего лишать меня (умницу и красавицу!) собираются – вроде как всего, чего можно, давно уж добровольно лишилась. Почему добровольно, спросите вы? А как же, сама ведь жила эту жизнь, не заставлял же никто – в результате одни потери, одни потери! А тут снова собираются чего-то лишать!
