Кажется, в своих ранних думах я был прав. Чтобы определить сумасшествие, нужны и мысли, и действия.
Убийство – это то, что заставляет задуматься о том, всё ли в порядке у человека с головой. С другой стороны, это обратная полярность любви. Как же много людей влюблено! Любовь присутствует в миллионах жизней, и она бывает столь сильна, что, кажется, одной ею дышит и живёт человек. Можно ли считать её сумасшествием? В каком-то роде.
Возможно, любовь слишком сложна, чтобы её можно было понять до конца или как-то объяснить. Но дело в том, что любовь – всего лишь эмоция. Такая же, как ярость или гордость. Я думаю, что любовь – это чувство, подобное тому, которое возникает после совершения убийства.
Как человек испытывает ярость, так же он испытывает и любовь. Действия его становятся труднопредсказуемы и глупы. И хоть любовь встречается куда реже ярости, но оба эти чувства – нечто большее, чем они кажутся при поверхностном изучении.
Думаю, вокруг любви так много обстоятельств, так много разной паутины, что она умудряется оставаться простой и сложной одновременно.
Смотря в потолок, я лежу в постели и думаю обо всём этом. Но вот спустя какое-то время перевожу взгляд направо и замечаю привычный дневник с ручкой, которые лежат на тумбе рядом с кроватью.
– Мой спутник и друг, – тихо произнёс я.
Слова отдавали грустью, но я принимаю это чувство. Взяв дневник, открываю его и начинаю записывать сон: «Я несу что-то тяжёлое…»
Сегодня мне приснился кошмар. Не сон, а именно кошмар. В этом есть разница, уж поверьте мне. Я сидел на стуле и смотрел в глаза человека. Но вот я медленно с широкой улыбкой снимаю с себя театральную маску и изучаю его более пристально.
«Политик» – появляется мысль в голове. Я уверен, что она верна.
«Мэр Нью-Йорка» – ещё одна мысль, которая приходит следом.
Думаю, я уже знал это – ведь подобное было частью причины, по которой я находился в его кабинете.
– Зачем снял маску? – зашипел мой подельник.
– Я хочу, чтобы он увидел моё лицо, – с ухмылкой отвечаю ему, а потом снова принимаюсь рассматривать мэра, нарисованного на холсте. На картине он выглядел как живой: очень важный и источающий пафос. Интересно, так ли уверенно он держится в реальной жизни? Ранее я ведь видел его только через камеру…
Спустя несколько минут поблизости, из-за двери, раздаются шаги и голоса. А потому мы прячемся: я – за шкаф, напарник – за штору.
Мэр, весьма дородный мужчина, зашёл в кабинет один, включил свет, а потом уселся на своё место – кресло главы всего Нью-Йорка.
Я вышел из укрытия и подошёл ближе, направив на него пистолет. Мужчина тут же зашёлся криком, но послушно поднял руки. Через мгновение вышел и мой подельник. Не теряя времени, я взвожу курок и прицеливаюсь мэру точно между глаз.
Не было никаких пафосных слов или возвышенных жестов.
Выстрел.
Картина, изображавшая его самого, теперь залита кровью. Аха-ха, кто вешает картины с самим собой в собственном кабинете?!
Входная дверь распахивается, и я замечаю охрану, уже подбежавшую ближе. Завязывается короткая перестрелка, в результате которой мой товарищ падает, хоть и успевает сделать несколько выстрелов.
Я же ныряю за массивный стол мэра. Мне было видно лишь тело напарника, который лежал примерно в четырёх от меня метрах. Сердце бешено колотилось, но непонятно от чего – то ли от опасности, то ли из-за того, что я только что совершил убийство.
