Деморализованные результатами применения новых боеприпасов немецкие генералы орали на весь немецкий мир. Какой там Рейхстаг? Какой Берлин со всего несколькими сотнями погибших?
Более семнадцати тысяч отборных эсэсовцев, живьем сожженных в глухих ленинградских лесах и болотах. Части двадцать шестого армейского корпуса, запертые в Шлиссельбурге и тщетно взывающие о помощи. Ощерившиеся стволами орудий и пулеметов Синявинские высоты….
И Степаныч, тяжело бросающий на весь мир слова о двухчасовом прекращении огня для выноса раненых и погребения погибших. Для окруженных немецких подразделений это прозвучало как изощренное издевательство – погибших немецких солдат было значительно больше, и их просто не успели бы похоронить, а раненых некуда было вывозить.
И ультимативное заявление, адресованное окруженным войскам Вермахта: «После временного прекращения огня все окруженные немецкие войска будут уничтожены. Штурмовать не будем. Завалим бомбами и снарядами. Все без исключения немецкие солдаты, офицеры и генералы, не прекратившие сопротивления после означенного срока, будут расстреляны. В плен можете не сдаваться – бессмысленно. Уничтожим всех.
В Ленинграде от голода и холода погибло более миллиона советских граждан. Дети, женщины и старики умирали в жесточайших мучениях. Мы считаем всех находящихся в окружении немецких солдат военными преступниками».
Это сообщение было несколько раз передано на весь мир на английском, немецком, финском, испанском и русском языках и ввергло всех, кто это слышал, в состояние глубочайшего шока. На исходе вторых суток прозвучало еще одно сообщение: «Взяты Синявинские высоты. Все немецко-фашистские войска уничтожены. Объявляется двухчасовое прекращение огня».
Через два часа немецкая группировка, окруженная в Шлиссельбурге, сдалась в полном составе.
* * *
И вот теперь мы летели в Ленинград. Мы – это я со своей неизменной «тенью» – майором НКВД Есиповым Андреем, личным порученцем Лаврентия Павловича Берии, и моя специальная группа, возглавляемая моим современником – капитаном морской пехоты Игорем Матюшиным с позывным «Лето».
Старший лейтенант Есипов успел повоевать под Киевом и под Москвой в сорок первом году. Потерял правую руку в сорок втором под Сталинградом. Долго лечился, а потом работал в Наркомате внутренних дел следователем, а в основном «мальчиком на побегушках». Теперь Андрей был навечно прикреплен ко мне, и хотя мне оставили мое звание подполковника теперь уже НКВД, этот простой в общении человек обладал просто заоблачной властью и неограниченными полномочиями.
Перед отлетом меня вызвал к себе Александр Иванович Малышев, и мы поехали в Кремль. Это было неожиданно. Я был совсем не при параде – обычный тренировочный маскировочный комбинезон, но Сталина я не увидел. Меня провели в секретариат, где я поставил несколько подписей на очередных подписках о неразглашении не сильно нужных мне государственных тайн, а затем отвели в приемную Сталина. Здесь уже сидел Малышев, оторопело разглядывающий небольшое красное удостоверение в своих руках.
В приемной, кроме нас и Александра Николаевича Поскребышева[17], никого не было – время было неурочное. Раннее утро. В это время Сталин никогда не работал, но его бессменный секретарь и неизменный помощник был на месте. Увидев меня, Поскребышев усмехнулся.
– Вот ты какой, подполковник Лисовский! Навел ты в Средней Азии, как вы говорите, «шороху». Молодец! – Не давая мне сказать ни слова, Александр Николаевич добавил: – Иосиф Виссарионович прочел твой рапорт и считает, что с этим удостоверением тебе проще будет работать. Только подвести его ты теперь права не имеешь. – Поскребышев улыбнулся и протянул мне такую же книжечку, какую держал в руках Малышев, и лист бумаги с печатями – командировочное предписание.
