Мудрая змея Матильды Кшесинской - страница 2

В «Хитрово» обшивали многих наших бывших соотечественниц, ценивших недорогое и удобное белье, и именно там я несколько дней назад увидела особу, которая сейчас сидела напротив. Эта изящная, не слишком красивая и уже весьма немолодая дама, светлейшая княгиня Матильда Романовская-Красинская[3], была известна в нашем эмигрантском мире не меньше Феликса и Ирины Юсуповых. Супруги, правда, пользовались более скандальной славой как убийцы Распутина (да-да, в нашей среде поговаривали, что именно Ирина заманила его в тот роковой вечер во дворец на Мойке, где ее супруг и расправился с этим демоном в образе человеческом) и принадлежали к царской семье; ну а М.К. была любовницей последнего императора во времена, когда он был совсем молод, а она служила балериной Императорских театров.

Об этом знали все, вся Россия когда-то об этом судачила, однако вот странность – чем дальше уходят в прошлое те события, тем упорнее облик императора Николая Александровича приобретает ореол если не святости, то уж, конечно, полной безгрешности.

Спору нет, мученическая кончина государя, государыни и невинных детей (царство им небесное, несчастным, и вечная память) словно бы смыла с их имен сальное пятно – говорю о слепом доверии Распутину, так много им повредившем. Никто не сомневался, что эта смерть очистила и освятила их. Теперь императору прощали и ужасную давку на Ходынке, и то, что они с императрицей отправились на бал к французскому послу, ведь иначе завяли бы розы, специально выписанные из Парижа, – поехали, несмотря на то, что торжества по случаю коронации стоили жизни почти полутора тысячам человек, а чуть не тысяча остались покалеченными. Бывшему императору простили поражение в русско-японской войне, простили 9 января 1905 года, за которое его прозвали Кровавым. Простили упорное нежелание содействовать прогрессу, страх перед интеллигенцией, позорное отречение на станции Дно… За мученическую смерть ему простили все, забыв, что он был при жизни не святым, а обыкновенным человеком со многими недостатками, который упивался собственной простотой и предал, да-да, предал традиции венценосного рода Романовых.

Помню, как меня в самое сердце поразило безволие императора. Это ведь он, Николай, оставил Россию без царя, которому поклонялся, в которого верил народ – и без которого этот народ совершенно обезумел. Я убеждена, что, как это ни печально звучит, Николай Романов сам вырыл яму себе и своей семье. Словом, положа руку на сердце, я совсем не готова была разделить возмущение наших ханжей, шепчущих, что в далекой юности М.К. была его любовницей.

Напротив, меня это чрезвычайно интриговало!

Конечно, тогда, в России, я была всего лишь двенадцатилетней девочкой, которой посчастливилось попасть на последний бенефис М.К., когда она танцевала в Мариинском из «Лебединого озера» – ту самую сцену, в которой Одетта медленно удаляется, изящно трепеща руками, словно прощается; и это в самом деле было ее прощальное выступление. Мне, восхищенной, казалось, что я далека от нее, как от сияющей ночной звезды, и это действительно было так.

Однако сейчас мы обе были эмигрантками, обе снимали дома в Ле Везине, потому что опасались оставаться в холодном, нетопленом Париже – мы ездили туда только на работу. Я, как и было сказано, в контору дома «Хитрово», М.К. же, как я слышала, снова открыла свою балетную школу там же, где жила, – на Вилла Молитор в квартале Пасси, шестнадцатый арондисман