Мусор - страница 33

– Мам, я пойду с Юрцом прогуляюсь.

– Куда? – испуганно обернулась она, прекрасно расслышав его. – Сейчас обед будет!

– Да я не хочу есть.

– Какой не хочу? Только позавтракал… Там тебя, поди, никто кормить не станет.

– Да я потом, правда, – Саша не любил есть и ещё сильнее не любил спорить из-за еды.

– Етить-колотить! Опять одну Клаву ждать к столу, – она отвернулась обратно и печально произнесла, не глядя на сына, заранее предчувствуя его отказ и расстраиваясь. – Бриться всё-таки не будешь?

Саше было неловко, но оставаться здесь дольше казалось ещё страшнее и глупее, чем терпеть мамино напряжённое молчание на протяжении долгого времени – сейчас, когда уже собрался, казалось, что не выдержал бы в домашней духоте и полумраке и минуты лишней.

Дом словно выплюнул его, ударив движущейся от массивной пружины входной дверью по спине, из жара в непривычную прохладу. Бельё во дворе успели снять, была гораздо лучше видна коричневая земля, кое-где усыпанная яркими жёлтыми и рыжими листьями, да с одинокими пучками ещё зелёной травы. Курицы сонно передвигались, иногда опуская головы за зёрнами, перед своим ограждением. Несколько помидоров ещё росли прямо тут же, и на них даже висели зелёные плоды. К вечеру облака вдруг расступились, и как будто тёмно-серое одеяло стянули наполовину с неба, освобождая всё тот же слепящий, оловом плавящийся закат вдали, над деревьями, облетевшими снизу, но с кудрявыми верхушками, ограждавшими реку от любопытных взоров. Тюрину стало досадно, что весь этот день он провёл дома, даже в окно не выглянув. Он сделал шаг вниз, по стонавшим ступеням, с веранды, и, как только нога его встала на битый асфальт дворовой дорожки, где-то за ним тяжело вдарил колокол. Саша вздрогнул. Колокол ударил ещё раз, прислушался сам к себе, и поплыла над полями, в абсолютной тиши ровная, размеренная музыка, то тяжело приземлявшаяся, то восторженно трепетавшая перезвоном маленьких колокольчиков. Уже у калитки, встав возле куста сиреневых сентябринок, он обернулся назад, на свой дом, чтобы увидеть полыхающие золотом родительские и клавины окошки, в которых отражалось заходящее солнце, и порыжевшую на вечернем свете черепичную крышу, и кусок голубой, потрескавшейся стенки, и сердце заиграло восторгом от того, как это всё красиво – знакомо, убого и красиво!

«У Тёмкиного отца» – был ветхий деревянный домишко, с окошками, забитыми фанерными листами, от воров, хотя брать там было совершенно нечего. Этот дом принадлежал бабушке Артёма – ещё одного их приятеля, – и после её смерти отец его, ушедший тогда из семьи, несколько лет жил там, а потом переехал к другой женщине; этот, и без того скромный, дом, продолжал пустовать и разваливаться. Подростками они стали часто собираться там в непогоду – в доме не было отопления, разводить огонь в печи они даже не то, что боялись, а больше ленились, зато включали остававшийся там ветхий «ветерок», быстро прогревавший крошечную комнату до африканского зноя, что все быстро снимали куртки и шапки. Оказывается, избушка Тёмкиного отца до сих пор служила удобным пристанищем для их компании.

Пока Саша шёл вверх по улице – уже другой, не по той центральной, по которой спускался вниз вчера, и вновь узнавал и не узнавал местные строения, – он вспомнил так много смешных историй из их юности. Все эти вещи очень грели его; первые годы в Москве он совершенно не мог привыкнуть к новому ритму жизни, к льстиво-вежливому стилю общения, тосковал по той безудержной, авантюрной и гомерически смешной жизни, что была в его родном городе; всегда рядом, за углом, только сделай один звонок, а лучше просто выйди на улицу; позже немного привык, и уже здесь чувствовал себя неуместно отстранённым и серьёзным, а всё же так часто и с такой любовью перебирал эти детские воспоминания. Он гордился тем, что смог устроиться в большом городе, а они остались в маленьком, но всё же нет-нет, но завидовал, что он – одинок, а друзья всё так же вместе, встречаются по вечерам, никуда не спеша, и беззлобно издеваются друг над другом.