Раньше по воскресеньям они с матерью всегда ездили в этом же городском автобусе на находившийся рядом с автостанцией рынок (позже, но ещё при нём, его перенесли в другое место): купить продукты, иногда – что-то из одежды им с братом и сестрой, чаще – просто походить по рядам, подождать, пока мать обменяется ничего не значащими разговорами, состоявшими из плохих шуток, с встречными знакомыми и поговорит подробно с парой более близких подруг, торговавших там. Мама уверяла, что тащиться туда – мука, век бы этот рынок не видеть, но они долго, – бывало, около часа, – ждали рейсового автобуса под гнилой крышей деревянной остановки, похожей на разрушающийся теремок. Теперь, много лет снимая квартиры на окраине Москвы или вовсе за пределами, до которых от метро приходилось долго добираться на автобусах, маршрутках или электричках, он знал, что идти от вокзала до его дома до смешного мало – десять минут по прямой с горы, и вот он уже окажется на нужной ему Речной улице, которой заканчивается город Боголюбов, превращаясь в пустынное поле.
Странное ощущение: все пять часов в автобусе он обдумывал свои рабочие задачи, мысленно возвращался к повреждённой в квартире дверной ручке, за которую хозяйка непременно спросит, плохо работавшему старенькому ноутбуку – лишь бы не сломался в поездке, – к множеству неприятных, грустных или деланно-безразличных разговоров с Таней, к своему решению съездить уже наконец-то этой зимой, пока дешевле, куда-то в Европу в одиночестве; но стоило выйти сюда, на этот окруженный с трёх сторон посадкой тощих, болезненных, сплошь рыжих уже берёз провинциальный вокзал, с ползущими под действием ветра по неровно уложенному асфальту упаковками от мороженого и чипсов, кривым киоском с прилепленным на витрине выцветшим на солнце до прозрачности плакатом-рекламой шоколадного батончика, оставшимся, кажется, с его детства – и словно других мыслей и дел никогда у него не было, как не было суетливой, огромной, равнодушной Москвы, интересной работы, этой сложной, глупой, утомительной женщины… Словно всегда было детство, без определённых планов на вечер, и только оглушительная тишь кругом, мягкое спокойствие, о которых можно не тосковать совсем, или даже радоваться, однажды избавившись, но вдруг, войдя в самое сердце этой жизни, нельзя не поразиться, как это всё на самом деле было любимо и необходимо.
Солнце садилось рано, и город откуда-то свыше заполнялся серебристыми, осенними сумерками, с летящей в предзакатном сиянии паутиной, розовыми пятнами на стенах и окнах, повёрнутых к западу, расплывчатым оловом на горизонте и ослепительным шаром, на прощанье подмигивавшим в просвет между храмом и колокольней, то потухавшим, то вновь вспыхивающим по ходу движения. Прохожих было до смешного мало, машин – чуть больше. По зебре не спеша шёл толстый мужчина в жилете со вздувшимися карманами поверх футболки, неся в руках стеклянную бутылку пива: пронизанная последним лучом заходящего солнца, когда вдруг нечаянно оказалась у него на пути, она вспыхнула золотом и тут же погасла, вновь стала тёмно-коричневым стеклом. Саша шёл вдоль дороги, ни о чём уже особенно не думая, сопровождаемый рядом высохших рябин, заглядывая в сумеречные окна, в некоторых из которых уже зажгли свет, и казалось, что именно там сейчас – самый уютный уголок на всей Земле. Заглянул и во встреченные приоткрытые ворота – там доцветали рыжие бархатцы, желтели наскоро заметённые и уже снова размётанные ветерком осенние листья, возле перевёрнутой тачки остервенело чесала подбородок задней лапой худая чёрная собака, ничем не отличимая от голодной и грязной бродячей, стоял новенький трёхколёсный детский велосипед с ярко-красным капюшоном. Везде было странное ощущение аккуратной, неприхотливой и очень скромной жизни, сдерживавшей натиск наступавшего запустения, хотя красивых, богатых домов в городе тоже выросло много.
