Музыка в пустом доме - страница 3

– Да, да, именно поэтому. Значит, ты уверена, что ребенок от Валеры? – спросила Аня.

– А ну заткнись! – прошипела мама.

Следующие десять минут выдались жаркими. Пощечина. Оскорбления. Стакан воды. Лай Шарика. Слезы. Шуршание щебенки под колесами машины, на которой уезжала мама. Когда теперь приедет?

Аня никогда не пыталась курить окурки, которые хранились в тайнике. Из уважения к их истории. Но сегодня все пошло не так. Она достала из пакета самый длинный окурок, скорченный буквой «Г», спустилась на кухню за спичками и закурила. Вкус оказался противнее даже жареной каши из конопли, которой ее угощала соседка. Чем ближе к фильтру, тем сильнее тошнота. Рвота. Смывая бледно-желтую жижу в унитаз, Аня подумала, что мама наверняка занимается этим каждый день: ведь беременные только и делают, что едят и блюют. В комнате Аня снова залезла в тайник, достала оттуда серый блокнот и записала разговор с мамой. Она не смогла вспомнить, в какой момент сказала, что проклянет маму и ее ребенка, раз та собралась рожать. Но помнит, что вторая пощечина была именно после этих слов.

Злости стало меньше, а в животе раздалось урчание. Дневник помогал справиться с разными чувствами – со всеми, кроме стыда, которому нигде не находилось места. Ане было двенадцать, когда она гуляла по Ботаническому саду и услышала из-за полуголых деревьев свое имя. Обернулась. Перед ней стоял мужчина в женских чулках и сапогах на шпильке. Больше на нем ничего не было. Короткий эрегированный член напоминал разварившуюся сардельку. Аня отвернулась и пошла дальше – чуть быстрее, чем обычно. Не закричала и не побежала – просто пошла. Стало стыдно за то, что не стыдно. Сколько девочек после увиденного попали бы в кабинет школьного психолога или в милицию? О случившемся Аня никому не сказала. Никому. Даже в своем дневнике не уделила этому внимания: куда важнее было записать историю о том, как они с друзьями ходили печь картошку за гаражи. От воспоминаний о запахе той картошки в животе заурчало громче.

Бабушка оставила вареники с картошкой, но, скорее всего, внутри был лук, а лук Аня ненавидела даже больше, чем мамину беременность. Пытаясь разрезать ножом замороженный вареник, чтобы проверить внутренности на наличие лука, порезала палец. Капелька темной крови капнула на белую скатерть. «Так тебе и надо», – сказала Аня, обращаясь одновременно и к себе, и к скатерти.

– Если родишь, я с твоим ребенком общаться не буду. Поняла? И с тобой тоже!

– Угрожаешь мне?

– Останусь жить на даче, и пусть меня до смерти искусают комары.

– У меня есть идея получше. Я разговаривала с твоим отцом. Он будет рад, если ты поживешь с ним. Тем более там хорошие университеты. Валера сказал, что оплатит тебе учебу, даже не переживай.

– Я и не переживаю, я бесплатно поступлю, а Валера пусть на подгузники копит: дорогие, наверное.

В кастрюле стало шумно: веселые пузырьки подскакивали на поверхности кипящей воды в ожидании жертвоприношения. Десять вареников опустились друг за другом в бездну. Занавески на окне покачивались, будто просили музыки. На маленьком холодильнике стоял черный магнитофон Panasonic. Дедушка купил его несколько лет назад, чтобы слушать Высоцкого. Даже повесил на стену его портрет. Грустная улыбка, полуоткрытый рот и сильные руки, обнимающие гитару. Аня нажала на Play – заиграла «Группа крови».

Вареники поднялись картофельными брюшками наверх, выталкивая крышку. Аня помешала их деревянной ложкой и подошла к зеркалу в прихожей. Алла Пугачева улыбалась желтыми зубами с фотографии в уголке зеркала. Не дом, а музей российской эстрады. Из косметички торчали бабушкины фиолетовые бигуди. Из расчески – крашеные волосы. Аня задрала майку и втянула живот. Задержала дыхание. Пресса нет – и никогда не будет. Мама повторяла, что у девушки должен быть животик: мужчины не собаки, чтобы кидаться на кости. Вспомнился мамин живот. Аня представила себя с огромным, обтянутым загорелой кожей пузом. Может, позвонить маме?