– Да я не знаю, – отмахнулась от нее Вероника. – То есть мы сто лет назад были знакомы. В детском саду еще.
– Ну ты даешь! – почему-то восхитилась Алиска.
– Там мальчик был, он у меня всегда игрушки отбирал.
– Вот гад! – хихикнув, посочувствовала Алиска. – Он в тебя, наверное, влюбился?
– С чего ты взяла? – смутилась Вероника. – В общем, это не он. Димка как раз меня от него защищал. Он хороший. Был. Мы дружили. А потом они переехали с родителями, и вот…
Вероника вспомнила, что очень по Димке тогда скучала. И обижалась, что он вот так исчез и даже не попрощался.
– Ух ты! – опять восхитилась Алиска. – красавчик и еще рыцарь! Так только в кино бывает! Ничка, ну познакомь меня с ним, а?
– Ага, – рассеянно пообещала Вероника.
И подумала: «Интересно, когда Воронов сказал, что у них еще все впереди, он имел в виду эту самую болезнь альцгеймера или все-таки что-то другое?»
* * *
– Это Орландо Блум, что ли? – пихнув подругу под локоть, спросила Алиска.
– Что? А? Где? – Вероника спохватилась, заметив, что из абстрактного орнамента, который она механически рисовала с самого начала урока литературы, как-то незаметно получился чей-то профиль. – Почему Блум?
– Ну этот, который Леголас. Не знаешь, что ли?
– Ничего не Блум. И не Орландо. И вообще он противный, твой Леголас. Высокомерный воображала.
– Ничего ты не понимаешь! – возмутилась Алиска, да так громко, что Маргоша, нудным и одновременно торжественным голосом вещавшая что-то про удалого купца Калашникова, запнулась.
– Что там у вас, третья парта? – грозно спросила она.
– Ничего, – ответила Вероника, потихоньку пряча изрисованный листок под учебником.
Интересно, почему в школе всегда такую скукоту на литературе изучают? Вот не знала бы она Лермонтова раньше, после этих уроков и вовсе бы его читать не стала.
Ох ты гой еси, царь Иван Васильевич!
Про тебя нашу песню сложили мы…
Пока эту песню дочитаешь, челюсть от зевоты вывихнешь. Понятно, что раньше другой ритм жизни был. Делать нечего, сидишь и часами под гуслярский звон чего-нибудь напеваешь, да еще причитываешь и присказываешь. А сейчас хотелось бы чего-нибудь попроще, без причитаний. И что-нибудь живое и настоящее. И ведь есть у Лермонтова совершенно потрясающие стихи и поэмы. «Мцыри», например.
Я убежал. О, я как брат
обняться с бурей был бы рад!
Вероника знала эту поэму почти наизусть, и каждый раз, перечитывая, чувствовала, как мурашки бродят по коже. Вместе с незнакомым юношей она бежала из заточения в грозу, навстречу дождю и ветру, слушала, как воет в далеком ущелье шакал, и смотрела, как скользит луна над горами, как высоко в небе летит птица…
И плакала, когда умирающего беглеца несли обратно в тюрьму.
Давным-давно задумал я
Взглянуть на дальние поля,
Узнать, прекрасна ли земля,
Узнать, для воли иль тюрьмы
На этот свет родимся мы.
Вероника хотела бы научиться путешествовать сквозь время только для того, чтобы спасти этого беглеца. Успеть хотя бы в последний момент. Например, застрелить того барса. Или пусть бы Воронов застрелил. Интересно, он бы не испугался? Наверняка нет. Уж если его не напугала Ирэна Степановна, детсадовская воспитательница, то у горного барса вообще не было никаких шансов.
А еще Вероника хотела бы тоже «взглянуть на дальние поля» – так, чтобы самой выбирать дорогу, а не ехать туда, куда решили родители. Может, в этом году попробовать поговорить об этом с папой? Он наверняка поймет, ведь первый раз «Мцыри» они читали с ним вместе, и у него тоже блестели глаза и вздрагивал голос – на тех же строфах, от которых Веронике хотелось плакать…
