Мы люди… Разлом - страница 32
Воцарилось молчание. Роман с испугом поглядывал на чужого дядю и уже собирался заплакать. Обстановку разрядил ксендз, он пригласил всех за стол, пожелал приятного аппетита и прочитал короткую молитву. Первые минуты завтрака прошли в молчании.
– Пан офицер, неужели все так плохо? – спросил ксендз, когда Януш стал подавать чай.
– Дела для нашей армии не просто плохие, они скверные. Вам нужно поскорее уезжать отсюда, через день-другой здесь будут толпы беженцев и отступающая армия.
Ротмистр встал из-за стола и обратился к Вацлаву:
– А вы куда путь держите?
Вацлав назвал место расположения своего поместья.
– Не знаю, что вам сказать и где вам найти пристанище. Фронт может докатиться и до тех мест, только назад дороги нет, при отступлении взрывают мосты, всё увозят и угоняют. Такое чувство, что русская армия туда уже никогда не вернется, – грустно закончил ротмистр.
– Кто придумал эту войну, тот преступник, страдают невинные люди. Мне некуда уходить, это моя земля, и я остаюсь здесь. Будем служить мессы по убиенным, так, Януш? – сказал ксендз.
– Именно так, пан ксендз, будем служить в костеле мессы, – подтвердил причетник, отхлебывая чай.
Ротмистр подошел к Регине и поцеловал ей руку.
– Мне жаль, пани, что так произошло и мы не можем защитить вас и детей и оставляем в безысходности. Такого Бог рыцарям не прощает, это аукнется офицерам русской армии… Ну да не будем о грустном, у вас сын, растите его, чтобы он стал достойным вашим защитником и защитником Отечества. Храни вас всех Бог, – с этими словами он отошел и вдруг обернулся. Маленький Роман на руках Ядвиги улыбался и тянул к нему ручки. Кольцов заулыбался и подошел ближе. Роман пытался дотянуться пальчиками до кокарды на фуражке и вдруг, картавя, произнес: «Другой папа». Его рука соскользнула, и пальчики схватили ротмистра за нос. Малыш залился смехом. Все это вышло так по-детски мило и непринужденно, что взрослые вдруг заговорили разом, перебивая друг друга. Ротмистр снял фуражку и надел ее мальчику на голову, тот слегка растерялся, потрогал околыш и неожиданно протянул ручки вперед, как бы прося этого незнакомого дядю взять его на руки. Кольцов приподнял мальчика на руках, а потом прижал к себе.
– Вот он, новый защитник нашего Отечества! Военным будет, это опасная и трудная, но нужная профессия. Так что расти на радость маме и папе! – Кольцов передал мальчика няне, сняв с его белокурой головки фуражку. Улыбка сошла с лица ротмистра, и он стремительно вышел из комнаты. За ним последовали ксендз и Вацлав.
– Я буду молиться и просить матерь боску Святую Деву Марию хранить вас, пан офицер, от всякого лиха, – и ксендз стал читать про себя молитву.
Ротмистр подал Вацлаву руку с напутствием не задерживаться здесь, а скорее уезжать.
Часть восьмая
1
Завершался очередной день, оставалось проделать ставшую привычной процедуру передачи карт, документов, журналов и информации очередной смене и идти отдыхать. Завтра этот день забудется, как и многие прожитые дни в этом красивом замкнутом пространстве. Вокруг почти одни те же лица, те же друзья и ненавистники, те же завтраки и обеды, те же доклады, приятные и неприятные разговоры с начальниками, переживания. Казалось, ничто не меняется, отдаются важные приказы и директивы командующим войсками, разрабатываются, по их мнению, новые, более реалистичные и продуманные планы, только появляется усталость и раздражительность, порой ее не унять, и она выплескивается в нижестоящие штабы – на тех, кто работает вместе с Сергеем Александровичем в этой ставшей неуютной для него комнате. Возникала жгучая уверенность в неспособности высшего военного руководства изменить положение на фронтах, а с этим разочарование, бессмысленность и даже вредность своих обязанностей и выполняемых поручений. Случались минуты отчаяния и возникали мысли о смерти, дальше так продолжаться не могло. Его напарник, Константин Федин, весельчак и балагур, высокообразованный и ответственный офицер штаба, успокаивал его, рассказывая очередной неприличный анекдот или историю из своего юношества, переводил беседу на семейную жизнь. Сергей Александрович вспоминал о жене и сыне, и ему становилось стыдно за свои мрачные мысли, но ненадолго.