Все так и застыли, переводя взгляд с ожившего капитана (который еще вчера был так плох, что приезжавший Вербицкий сказал – не выкарабкается) на ромовую бабу – сладкую, больше ладони, до влажности напитанную кондитерским спиртом. Она лоснилась и светилась в тонких скрюченных пальцах Смирнова, как кусочек жизни. И будто даже слышалось ее легкое дыхание сквозь поры теста. Глеб наблюдал за крупицами нежной белой мякоти, плывущими к серым губам, и думал, что они похожи на снег, клеклый весенний снег, падающий на асфальт. Он думал: где-то здесь, в голодном Ленинграде, собираются люди и пекут ромовые бабы для выздоравливающих солдат. Передают им свою силу…
– Глебка, иди-ка в шестую, – положила ему руку на плечо тихо подошедшая Федоровна. – Там постели менять пора: мочой на весь этаж несет.
– Федоровна, а капитан жить будет?
– Конечно, будет, он второй раз сегодня родился. До-о-олго, – протянула она, – долго жить будет.
Мальчик успокоился от этих слов и, улыбаясь сам себе, побежал выполнять задание.
– Выздоровеет – будет жить долго-долго, – приговаривал он под шарканье рваного ботинка о кафель.
Вечером Глеб рассказал про капитана Глафире Ивановне и сестренке.
– Сколько он крови потерял – целый таз большой! Плечо задето, дырка – о какая огромная! И уха нет, оторвало. Два, нет, три осколка в него попало. Столько времени в сознание не приходил, а тут на́ тебе – чай пьет.
Старая учительница охала, качая головой, а Танюшка таращила серые глаза, ничего не понимая. Она была худая-худая, Танюшка. От природы светлокожая, сейчас она была и вовсе прозрачная в тусклом свете керосинки, будто не живая девочка, а призрак или фарфоровая кукла. В свои четыре года она не разговаривала.
На следующий день Глеб проснулся до рассвета. Умылся, прыгнул в валенки и побежал в госпиталь. Снег идти перестал, но не растаял, и тротуары были покрыты слоем серой жижи. Пахло весной – холодно, свеже, терпко. Улицы пустовали. Редкие прохожие торопливо перебегали дорогу, будто черные кошки.
Дом, где находился госпиталь, стоял тихо, словно спал. Замаскированные окна напоминали прикрытые глаза. Одно лишь окно ординаторской было расшторено, и ветер качал открытую форточку.
Глеб взбежал по лестнице, влетел на этаж и заскользил мокрыми валенками к палате капитана.
«Здравия желаю, товарищ капитан, скажу ему, если он не спит!» – думал он весело. Хотелось приободрить командира, дать понять, что кругом смелые люди, что мы живем, мы – держимся. Перед дверью он остановился, оправил тулуп и шагнул в палату.
Койка Смирнова была пуста. Где это он? Неужели и встать смог? Глеб понесся в ординаторскую.
– Федоровна! Доброе утро! – прокричал он и осекся.
Старшая стояла на коленях в углу. Из-под откинутой тряпицы смотрели на Глеба лики святых: Богоматерь, Николай Чудотворец, святой Пантелеймон и еще кто-то, кого он не узнал. Федоровна обернулась, кивнула молча: что, мол?
– А где капитан?
– Умер под утро.
– Как?! Что это значит? – спросил он с вызовом и слишком громко для больничной тишины.
– Ну как люди умирают… Зато тихонько, во сне. Это часто бывает, что перед самым концом человеку лучше становится. Потому что внутри у человека много жизни, любви и не может он с ней уйти, до капли не растратив.
– Мне жалко его…
– Конечно, жалко, ведь ты добрый парень. Пойдем, я тебе дам кое-что.
В темной столовой Федоровна протянула Глебу сверток промасленной бумаги. Мальчик развернул и увидел внутри коричневые бочки двух ромовых баб.
