Михаил Сергеевич внимательно наблюдал за происходящим. Его выражение лица было спокойным, и только оттягивание рукой воротничка рубашки, как будто его сдавила удавка, выдавало его нервное состояние.
Девушка сняла черные лакированные туфли и теперь стояла босиком в чулочках с красными бантиками-подвязками. Руками она прикрывала обнаженную грудь. Мужчина подошел к ней и стал страстно ее целовать. Но вдруг его щека загорелась от боли, а в ушах засвистело от резкого шлепка.
И тут он понял, что получил оплеуху. Девушка выскользнула из его рук и исчезла. В недоумении он еще несколько минут не понимал, что произошло, как вдруг увидел висящие в воздухе буквы: «У тебя два варианта: первый – я показываю это кино твоей жене, второй – я отдаю тебе видеосъемку, а ты забираешь из полиции заявление на Мякишева». И подпись: «Фантомас».
– Вот мошенница! Ладно, пусть будет по-твоему, – вслух пробормотал он, – но если Мякишев еще хоть раз… – И, не договорив, стремительно вышел из кабинета.
В камере предварительного заключения было душно. Несколько человек резались в карты, кто-то рассказывал свою историю, как он сюда попал, кто-то просто спал на шконке. Ямайка с всклокоченными волосами сидел на табуретке и тупо смотрел в угол камеры. Вдруг он протяжно запел:
– Эх, раздолье, сторона моя родная!
Эх, раздолье, ты моя одна такая!
Эх, раздолье!
Песня звучала совсем тихо, но она шла из самого сердца, из глубины души и набирала силу.
Мужчины притихли и уставились на парня. Теперь пение стало слышно и за пределами камеры, где нужную тональность подхватил нежный девичий голосок, и гимн свободы полился уже в два голоса. Он как будто бы раздвигал стены этого мрачного заведения и выпускал на свободу души людей, попавших в беду и оказавшихся здесь, в заточении:
– Эх, раздолье,
– Отпусти меня на волю!
– Эх, раздолье!
– Разделю с тобою долю.
– Эх, раздолье!
Мужские, охрипшие и простуженные; женские, страстные и непокорные, – голоса уже со всех камер пели в унисон, и уже никто не мог остановить это единство.
– Э-э-эх! – воскликнул во все горло Ямайка и пустился в пляску.
Ему подыграли сокамерники, стуча по батареям и по табуретам. Стали барабанить и соседи по камерам. Этот получившийся спонтанный тарарам остановил ворвавшийся в камеру дневальный:
– Мякишев! На выход!
– Мне и здесь хорошо!
– Мякишев, отставить самодеятельность! Вы освобождены от заключения! На выход!
– Ну ладно, раз вы так настаиваете. На выход так на выход.
– Ямайка, ты к нам еще придешь? – забеспокоились сокамерники.
– Нет, теперь вы к нам. Встретимся на воле-волюшке.
Солнце светило ярко и ласково. Ямайка, отвыкший от солнечного света, на несколько секунд ослеп, но, когда открыл глаза, увидел столб ниспадающего водопада солнечных лучей.
– Каждый охотник желает знать, где сидит фазан. Семь цветов. Удивительно – это же радуга. Хорошая примета, надо радугу съесть на счастье. – И Ямайка стал жадно хватать ртом видимые цветные лучи света, но вдруг заметил, что на него странно смотрит прохожий.
– А вы что, не видите радугу? Ну ладно, тогда я пошел.
И действительно, вид у парня был нелепым: рыжие всклокоченные волосы, поношенные старые брюки и футболка на худом юношеском теле да сандалии на босу ногу. Родителей у него никогда не было, он так и не узнал, кто они и откуда. В интернате для сирот Ян был весельчаком, балагуром и задирой. По достижении совершеннолетия государство выделило ему однокомнатную квартиру, и Ямайка устроился работать на шоколадную фабрику.
