На середине улицы я вышла из тени и очутилась на ярком слепящем апрельском солнце. К июлю асфальт от жары сделается мягким и мои ноги станут вязнуть в нем, отчего путь через дорогу станет еще опаснее («Мэри-Кэтрин Блэквуд попала под машину, пытаясь вытащить увязшую в асфальте ногу» – что означало бы «вернуться на старт»), а дома начнут казаться еще безобразнее. Все в городке было выдержано в едином духе, и стиль блюли очень строго; люди будто нуждались в уродстве и питались им. Казалось, что дома и магазины были понатыканы в пренебрежительной спешке, лишь бы дать кров убогим; а особняки Рочестеров или Блэквудов – и даже здание ратуши – были перенесены сюда по чистому недоразумению из какой-то далекой и прекрасной страны, где люди жили в согласии с красотой. А может быть, эти красивые дома были взяты в плен – в наказание Рочестерам или Блэквудам с их черными сердцами? – и гнили в городке, точно в тюрьме. Наверное, медленно пожирающая эти дома плесень была печатью безобразия своих обитателей. Магазины, выстроившиеся вдоль Мейн-стрит, были выкрашены в неизменный серый цвет. Их владельцы жили тут же, над магазинами, в строгом ряду квартир на вторых этажах, которые глядели на улицу столь же строгим рядом окон; бесцветные занавески придавали им безжизненный вид. Попадая в наш городок, любая яркая вещь быстро теряла свою душу. Этому упадку городок был обязан отнюдь не Блэквудам; просто такова была природа здешних жителей, и наша деревня оказалась для них просто идеальным местом.
Идя вдоль ряда магазинов, я всегда думала о плесени. О черной, как горелое дерево, плесени, которая мучительно пожирала дома изнутри, заставляя корчиться в муках. И мне не было жаль нашей деревни; так ей и надо.
Для продуктового магазина у меня был припасен список покупок. Его составляла Констанс, каждый вторник и четверг, перед тем, как я выходила из дому. Людей очень раздражал тот факт, что у нас всегда было полно денег, чтобы покупать все, что нам хотелось. Разумеется, мы давно забрали свои деньги из банка, и я знала, что они распускают слухи, будто деньги эти спрятаны в нашем доме. Как будто бы золотые монеты были свалены кучами на полу, а я, Констанс и дядя Джулиан сидим за крепко запертыми дверями все вечера напролет, забыв про библиотечные книги, и играемся с золотом, хватая монеты целыми пригоршнями, пропуская их между пальцами, пересчитывая и выстраивая столбиками, чтобы тут же рассыпать, глумясь и отпуская неприличные шутки. Думаю, в городке было немало завистливых душонок, алчущих наших золотых, да только они были трусами, и Блэквуды внушали им страх. Когда я доставала из сумки список покупок, я также доставала и кошелек, чтобы Элберт, бакалейщик, знал – деньги я принесла, поэтому он не мог отказаться меня обслуживать.
Не важно, сколько народу собиралось в продуктовой лавке – меня-то всегда обслуживали немедленно. Мистер Элберт или его бесцветная жадная супруга поспешно выбирались из того угла, где они прятались в своем магазине, чтобы продать мне все, что я хотела. Иногда, во время школьных каникул, если им помогал старший сын, они бежали на подмогу мальчишке – чтобы обслужить меня поскорее. А однажды какая-то маленькая девочка, явно чужая в городе, подошла ко мне слишком близко, и миссис Элберт оттолкнула ее так грубо, что девчонка вскрикнула, после чего последовала минута гробовой тишины; все, кто был в лавке, выжидали, пока миссис Элберт не наберет в грудь побольше воздуха и не задаст коронный вопрос – «что-нибудь еще?». Я всегда стояла неподвижно и прямо, как струна, когда ко мне приближались дети, потому что боялась их. Боялась, что они могут до меня дотронуться, и тогда их мамаши ринутся на меня, точно стая когтистых коршунов. Вот картина, которая всегда была в моем мозгу – птицы, клином бросающиеся с неба, атакующие, терзающие мою плоть острыми, как бритва, когтями. Сегодня мне нужно было купить для Констанс целую кучу всего, и я обрадовалась, когда увидела, что в магазине нет детей, да и женщин немного. Еще одна удача, подумала я, и сказала мистеру Элберту:
