Она лежала на комбатовской койке, одетая в солдатские кальсоны, они прятали ее округлые и соблазнительные бедра. Верхнюю часть подштанников прикрывала нижняя мужская рубаха, развязанные тесемки свисали меж упругих Тамариных грудей, они приподнимали грубое бязевое полотно, образуя ладные такие холмики.
– Понимаешь… – лениво проговорила Тамара, зевнув и виновато улыбнувшись, прикрыла рот мягкой ладошкой, потом потянулась томно, так что хрустнули косточки.
Марьяна гневно глянула на нее, и Тамара вдруг резко поднялась и села на комбатовской постели.
– Прикройся! – придушенно сказала Марьяна и бросила Тамаре гимнастерку, лежавшую на табуретке. – Стыдоба-то какая…
– А чего стыдиться, Марьянушка? – спросила Тамара, натягивая через голову гимнастерку. – Сам бог благословил нас на это, когда создал мужчин и женщин. А Саша… Он хороший. Добрый и ласковый. Я к нему по-простому, как к боевому товарищу отношусь. «Тамара, – говорит он мне, – как ты насчет этого?» Я и отвечаю, что если желание у тебя имеется, то с моей стороны возражения нету. «Вот и хорошо, – говорит Саша, – понимаешь, чувствую, что приладимся друг к другу… Опять же, – говорит, – для здоровья необходимо». Я его и пожалела.
– Ну и как? – презрительно спросила Марьяна. – Приладились?
– Еще как, – засмеялась Тамара. – Славный он мужик, Саша Свиридов. И никакой не мальчишка… На два года старше меня.
– А любовь? – сказала Марьяна. – Ее-то куда?.. Как животные!
– Не скажи, – возразила Тамара, и в голосе ее зазвучала обида. – Совсем меня засрамила… Скотина, она ведь не ведает, что творит, ей род надо продолжить – и все. А мы с Сашей друг другу радость подарили. И может быть, никогда нам больше не испытать ее. Вот убьют его завтра или меня…
– Что ты каркаешь, дура! – прикрикнула Марьяна. – Удовольствие… Убьют… Безобразники вы! И ничего больше!
Она опустилась на койку рядом с Тамарой, закрыла лицо ладонями и зарыдала. Тамара, натянувшая уже брюки и сунувшая ноги в стоптанные валенки с обшитыми кожей пятками, притянула голову плачущей подруги к груди и принялась гладить ее по волнистым, хотя и обрезанным коротко, волосам, приговаривая: «Ну что ты, родненькая… Успокойся, Марьянушка… Все буду делать по-твоему! Ни одного мужика больше не пожалею…»
Марьяна плакала. Сейчас она и сама не смогла бы объяснить, почему плачет. Та обида, которую вдруг испытала, гневаясь на подругу, странным образом истончилась в ее душе и готова была растаять бесследно. Не волновало больше Марьяну, что в объятиях Тамары оказался военврач Свиридов. Теперь ее мучило иное. Наверное, и плакала она оттого. Марьяна стыдилась собственной вспышки, припоминая упреки, которыми осыпала Тамару.
Она вдруг вспомнила недавний сон и те мысли, которые он вызвал. Привидевшееся показалось ей преступлением, зачеркивающим нравственное право осуждать за что-либо Тамару. В сознании молодой женщины неожиданно взорвалась некая психологическая бомба, она смяла ее духовные устои и заставила обратиться к самой себе. «Не случайно ведь мне приснилось такое, – думала она, – не случайно… Значит, и я преступаю, и более подло, чем Тамара. Преступаю тайно, в сновиденьях, уверенная в безнаказанности, ничего не боясь и ничем не рискуя. И никому не принося удовольствия», – горько усмехнулась Марьяна, вспомнив наивные оправдания Тамары, теперь они казались ей едва ли не святыми…
