напоминало о другом отце, добром и веселом, с кем мне когда-то было так хорошо. Это был и уютный шалаш в ветвях старого бука, который он построил для меня, когда мне было лет шесть или семь; и красивые книжные полки, которые он повесил в моей комнате, когда я перешла в старшую школу; и коллекция «детской классики» в кожаных переплетах, которую он привез мне из Лондона (это отец вдохновил меня стать писателем,
он посеял то семя). В гараже, который он переоборудовал в спортзал и где до сих пор витал легкий запах его пота, сохранилась мишень для игры в дартс, за которой мы провели столько счастливых минут.
Но, наверное, самое болезненное воспоминание об отце накатывало каждый раз, когда я подходила к зеркалу – и видела его карие глаза, обращенные на меня. Я не могла сказать, что была так же близка с отцом, как с матерью, но бывали у нас моменты особой нежности – скажем, когда он подбрасывал меня, малышку, высоко вверх, – и тогда мне казалось, что с ним даже лучше.
Конечно, я держала это в тайне от мамы, боялась обидеть ее. Но, пока мы жили в семейном доме, любовь к отцу не угасала, и, если мы с мамой вдруг ссорились, она разгоралась с новой силой. Я надеялась, что с переездом это тщательно скрываемое чувство ослабеет и постепенно угаснет.
Коттедж Жимолость был идеальным местом для начала новой жизни. Я полюбила его кухню с покрытым терракотовой плиткой полом, выскобленным столом из сосны и старомодной кладовкой: здесь всегда было тепло и уютно, как бы уныло ни было за окном, так что в конце концов мы перенесли все трапезы сюда. Мне нравилось, что гостиная была соединена со столовой и, чем бы мы ни занимались, я всегда чувствовала, что мама рядом. Я обожала открытый камин с его дымоходом, облицованным шероховатым серым камнем, и каминной полкой из полированного дуба, узкие ромбовидные окна в псевдотюдоровском стиле. Я полюбила и щербатую деревянную лестницу, где четвертая ступенька снизу громко скрипела, куда ни поставь ногу. Мне нравилась моя спальня с открытыми балками под потолком и широким подоконником, где я могла часами сидеть и читать при дневном свете, самом чистом и прозрачном. С особым удовольствием я открывала по утрам шторы и видела мозаику из вспаханных полей, вместо одинаковых краснокирпичных пригородных особняков, пусть даже и с припаркованными возле них «БМВ» и «мерседесами». Но больше всего мне нравилось то, что можно вынести стул в сад за домом и сидеть, наблюдая за тем, как в небе зарождаются облака и причудливо меняют форму, словно расплавленный парафин в гелевом светильнике.
Глядя в небо, я воображала, будто живу в другом времени – простом и невинном, – в идеале это было время, когда еще не родился человек, когда земля была бесконечным зеленым раем, а жестокости не было и в помине.
Когда-то мама была блестящим молодым юристом, и еще в годы учебы в университете за ней охотилась серьезная юридическая компания из Лондона. По окончании университета она устроилась к ним на работу, но радости ей это не принесло. Она ненавидела Лондон, с его агрессивными толпами, переполненным в час пик метро, красномордыми алкашами (в Лондоне мышам неуютно), и спустя четыре года решила переехать в провинцию. Она нашла работу в «Эверсонз», крупнейшей в городе юридической фирме, и там познакомилась с моим отцом, который был на восемь лет ее старше и в ту пору уже работал в компании в статусе партнера. После шести месяцев ухаживаний он сделал ей предложение.
