Восемь лет назад.
Мужчина, сидящий на стуле рядом с койкой, на которой лежу я, выглядит уставшим и недовольным. Думаю, он хотел бы по-быстрому разделаться с новым делом, закрыв его как непреднамеренное убийство, но что-то не складывается. Ему не нравится мое путанное объяснение о том, почему я не позвала на помощь, а сама ринулась в бой. Ему не нравится, что девушка, подвергшаяся насилию в тот день, до происшествия долго встречалась с убитым и по собственной воле пришла в заброшенный дом. Ему не нравилось, что все опрошенные им люди, знакомые со мной – одноклассники и учителя – отзываются обо мне как о странной, безответственной девушке, с неустойчивой психикой, а, возможно, и вполне серьезным психическим расстройством.
Больше всего ему не нравится моя последняя фраза.
– Что значит, ты хотела его убить? – Сжимая челюсть и недовольно поджимая губы, спрашивает следователь. – Ты его знала до этого? Он что-то тебе сделал?
– Нет. Не знала. – Отзываюсь я, медленно качая головой. – Но это был тот уровень злости, который толкает людей на преступления. Так что в тот момент я совершенно точно моглахотеть его убить.
Мужчина громко вздыхает и обхватывает голову руками, ерошит волосы и трет лицо.
– Я понимаю, да. Ты стала свидетелем насилия и разозлилась…
– Я разозлилась, потому что он был зол. – Перебиваю я, с трудом ворочая языком из-за успокоительных, которыми меня напичкали после прихода мамы. Ее страх, боль и горе, транслируемые во вне, чуть не вызвали у меня новый сердечный приступ, поэтому доктор строго настрого запретил маме появляться в палате, а мне вколол конскую дозу успокоительного, после которой, я чувствую себя точно полуживая медуза. – Он был в бешенстве, потому что девушка сопротивлялась. Вы представить себе не можете, как он был зол… И какую похоть испытывал… И какую радость…
Следователь смотрит на меня из-под опущенных бровей и снова вздыхает.
– Агата… Тебя посадят в тюрьму на несколько лет. Или упекут в психиатрическую клинику. Ты это понимаешь?
Я все понимаю. Как и понимаю то, что заслужила все это. И сердечный приступ, и наказание в виде тюремного заключения или принудительного лечения.
Я убийца.
Я заслуживаю наказания.
И, конечно, мне не все равно. Я не хочу умирать. Не хочу сидеть в тюрьме или психушке. Но я виновата. Я не собираюсь врать, оправдываться и что-то выдумывать. На вранье нужны силы, а у меня их нет. У меня нет ничего, кроме удушающего чувства вины, с которым не справляются даже успокоительные.
Поэтому я говорю правду. Мне почти безразлично, поверит мне этот следователь или нет, я просто рассказываю все как есть. Без уверток и без прикрас. Рассказываю о своей эмпатии и о том, что не могу сопротивляться чужим эмоциям, о том, что перестаю контролировать себя, если рядом кто-то испытывает слишком интенсивную эмоцию. Рассказываю даже то, как я это ненавижу, и как сильно это отравляет мою жизнь. Я рассказываю все, как когда-то рассказала своей подруге, и как до пятнадцати лет рассказывала маме, пока не поняла, что мама не воспринимает мои рассказы всерьез.
Следователь, как и моя подруга, как и моя мама, конечно, не верит. Однако, не похоже, чтобы он считал меня сумасшедшей.
Не знаю, почему он себя так ведет. Он будто разочарован, и как будто готов чуть ли не уговаривать меня изменить показания. Разве он не должен радоваться тому, что убийца признает свою вину и готов сдаться?
