Кит снова погрузился в пучину отчаяния, из которой его на долю секунды выдернул такой невозможный, но почему-то всё же случившийся телефонный звонок. Он не мог бы сказать, сколько провисело молчание: несколько секунд или минут, кто знает, сколько Лена готова была ждать? Но в какой-то момент она не выдержала и сурово рявкнула в трубку:
– Никита, твою мать! Можешь ты мне ответить уже или нет?!
И Кит, сам того от себя не ожидавший, не пустивший ни одной слезы с тех пор, как ему позвонили из аэропорта, разрыдался. Вот так вот с ходу, без прелюдий, отвратительным детским ором с прихлюпыванием, который многих отвадил от мысли заводить детей, разрыдался. Его как лавиной накрыло, и он рыдал, рыдал, рыдал; рыдал ещё сильнее от неловкого молчания в трубке, от тихого: «Никита? Ты чего? Никиточка? Что с тобой случилось?» – и от того, что звонок вдруг оборвался, телефон выдал пару долгих гудков и выключился.
А он сам не выключался, продолжал рыдать, совершенно себя не контролируя. Слёзы должны были давно кончиться, а он всё рыдал – не зря копил их всю жизнь. И двух слов сейчас не мог бы связать, развозил только руками по лицу слёзы и слюни, тёр глаза так, словно пытался вытереть их из орбит. Бился в истерике изо всех сил.
И чувство времени совсем потерял за эти полторы недели, не различал день и ночь, тянул всё как жвачку, как один долгий день, потому что очнуться с мыслью о том, что мамы больше нет, ещё можно было, проснуться – точно нет. Поэтому удивился бы, если бы мог, внезапному звонку в дверь, а так – просто тупо ждал, когда назойливый звук прекратится, не понимая, откуда он вообще взялся.
Но звук не прекращался, а Кит потихонечку допирал. Встал, наконец, разбудив этим несложным движением адскую боль во всём теле, подошёл, автоматически-вежливо брякнул дежурное: «кто там?» – не дожидаясь ответа, открыл. На пороге стояла Лена. Перепуганная ещё до того, как распахнулась дверь, а теперь вообще едва не чокнувшаяся. Во-первых, говоря по правде, не ждала, что дверь всё-таки откроется. Во-вторых, Кит представлял собой не просто жалкое, но – ужасающе жалкое зрелище.
Весь красный и мокрый, натурально с головы до ног мокрый от слёз и всё ещё трясущийся в недовыплаканном рыдании, грязный, избитый. У Лены не получилось даже спросить, что с ним. Она вошла резко в квартиру, повинуясь нечеловеческому желанию влепить ему со всего размаху пощёчину за то, что так нервы вымотал, но сдержалась, поразившись самой себе. Никита сейчас – последний на всём белом свете, кого нормальный человек захотел бы ударить. Он же, наверное, от этого схлопнется в ничего.
Но в квартиру всё равно уже вошла. И вместо того, чтобы с размаху влепить пощёчину, влепила объятие. Самое крепкое, какое только было. Он не ответил, но уткнулся сверху вниз носом в плечо, в холодный с мороза пуховик, и сотрясал её, как прибой. Лена, хлопая его по спине, осторожно отвела на кухню – слушался, как миленький. Усадила на стул. Снимая прямо тут пуховик, подумала о том, как неистово накурено, сколько по столу разбросано пачек, початых и непочатых, окурков и зажигалок. Господи, он же не курил никогда, очень яростно не курил!
Машинально включила чайник, принимаясь хозяйничать на его кухне, как на родной. Хотя на конкретно этой чужой кухне не хозяйничала ни разу, да и была-то всего раз шесть. Мама Никиты очень, очень вкусно готовит – так вкусно, что даже подойти и спросить рецепт стесняешься. Потому что у магии нет рецепта, у неё только огромный талант и непостижимое для простых смертных искусство звонко и чисто щёлкать пальцами.
