Как назло, ничего живого не попадалось. «Вот твари, почуяли, что ли?» – думал Мишка, сжимая ружьё, словно древко знамени на первомайской демонстрации, – не опустить и не передать.
Наконец, оба увидели большую рыжую собаку с сосульками грязи на брюхе, трусившую от них с прижатыми ушами и поджатым хвостом. Собака оглядывалась, косила глазом, и поэтому бежала как-то боком.
– Бей! – Одновременно с Санькиным воплем Мишка навскидку ударил дуплетом.
Ему показалось, что он увидел белые трассы, повисшие в воздухе, и почти физически, с новым приливом страха, ощутил, как обрубки свинца сначала образовали вмятины на рыжей шерсти, а потом медленно ушли куда-то вглубь и, проворачиваясь там, стали необратимо пробивать себе дорогу всё дальше и дальше, пока снова не вырвались на свободу и косыми траекториями уткнулись в землю.
– О-ох! – выдавил Мишка. Да, тяжело ему было, давил ему на спину чей-то тяжёлый пронизывающий взгляд.
Псина завалилась набок, как плоская мишень в тире. Лапы её вдруг бешено заработали, захлопали по земле, как будто могли спасти, унести от смерти.
Мелькнула шальная мысль: а если вскочит?! Мишка в панике оглянулся. Всё на свете отдал бы он сейчас, чтобы не слышать этого отвратительного топота. «Пропади она пропадом, дублёнка эта…»
– Сволочи… – неизвестно кому и про кого прошептал он.
– Чё? Да-а… – еле слышно выдохнул Санька.
Злость на всё и вся вдруг охватила Мишку.
– Чего раздакался? – грубо сказал он. – Тащи её, суку, вон туда, к дороге.
Но сначала всё же постояли, покурили из дрожащих пальцев, ополовинили коньячную фляжку.
Вроде ничего. Отпустило.
Дальше пошло быстрее и легче, бац да бац. Удача, чёрт её дери, пошла! Уложили заодно и пару кошек. Или котов, бес их разберёт.
– На детские шубки – пойду-ут, – бормотал про себя Мишка, – китайцы вон шьют, а мы что…
Санька стаскивал убитых к бетонке и выкладывал их в ряд на обочине, сначала попробовал по масти, но это оказалось некрасиво, не по-хозяйски. Тогда он выложил собак по размеру, по возрастающей, как в музее. Санька даже не ожидал от себя такой аккуратности. А Мишка, уже распаренный, с ошалелыми глазами, бил и бил, стегая выстрелами спящий посёлок. В белых бил, чёрных, пятнистых, больших, маленьких, лохматых и гладких… Что ему теперь было их разглядывать? Всё встало на свои места. При таком разнообразии у них было одно общее качество: они были вне закона, и в обмен на их жизнь – считай, что задарма – можно было получить шикарную дефицитную вещь, о которой, правда, до сегодняшнего дня Мишка Фирсов как-то не думал, не мечтал…
Уже под конец получилась накладка: Мишка шлёпнул пулей выбежавшую через пустырь прямо на них чернявую шавку, и Санька, подойдя, чтобы тащить её на бетонку, вдруг плаксивым голосом сказал:
– Миш, а ведь это Мушка… отвязалась, видать, собачка моя… я ей… котлетку вот…
Мишка, охваченный азартом, не врубился и ляпнул:
– Ну и что?
– Мушка это! Понял?! Она у меня… ласковая такая… служить умеет, слова человеческие понимает… ждала ведь меня…
Он опустился на колени, склонился над ней, ощупывая безжизненное тельце дрожащими руками в запёкшейся крови. Вынул газетный кулёк, развернул, начал тыкать раздавленной котлетой в окровавленный собачий нос.
– Ну, ну… – И тихо завыл: – Единственная понима-ала…
– Мушка, Мушка! Вон их сколько замочили, мушек твоих.
– Ах ты, гад… – прошептал Санька. – Да я тебя сейчас… самого…
