На краю Империи - страница 5

– Буян, Буянушка, хороший песик. Надеюсь, ты на цепи, – бормотал Павел, осторожно входя во двор. Во дворе его удивил даже не вид огромного черного пса. Округлившимися глазами парень смотрел на то, как его бедовый братец, раздевшийся по пояс, азартно пилит дрова на пару с пожилым мужиком. Белое тело генеральского сына было украшено синяками и ссадинами, сам он при каждом неловком движении то охал, то ахал, но увлеченно постигал крестьянскую науку.

Увидев Павла, стоящего в воротах, он махнул ему рукой, а своему напарнику весело сказал:

– Ну что, Карп Михеич, за мной пришли. Отпустишь теперь? Отработал я?

Мужик отпустил ручку пилы и прикрикнул на бесновавшегося пса:

– Цыц, Буян! Свои! Цыц, говорю!

– А проходьте, барин, проходьте! Не бойтесь Буянушку, он еще маленький, резвится только!

Павел недоверчиво посмотрел на огромного пса, продолжающего басовисто порыкивать на чужака.

Он и не заметил, как подошел Николай и приобнял его за плечи:

– Привет, братец! А где Федя?

– Привет, братец. Завтрак готовит.

Мужик, умильно глядевший на встречу братьев, спохватился:

– А как же! Завтракать, завтракать! Заслужил, работничек. И ты проходи, гость дорогой! Анфиска, у тебя все готово?

– Да, батюшка. Готовы пироги-то. Садитесь, пока горячие!

Слегка изумленного Павла заставили полить холодной водицы на руки хозяину и невольному пленнику, а затем потащили к столу.

Федор Ильич уже успел сводить коней на реку, сварить кашу на костре и заправить в котелок с кипящей водой листочки земляники, когда невдалеке раздались мужские голоса. Несколько секунд Федор вслушивался в них, а потом четко понял, что говорят Николай и Павел, и они оба… хохочут! Чуть позже стало слышно, как Николай рассказывал, что ничего плохого не замышлял, а только хотел посмотреть, у кого из девушек косы длиннее.

Через несколько минут оба братца вывалились из кустов на место ночлега. Судя по тому, что они шли в обнимку и дружно смеялись, все было нормально! В руках у Николая был узелок, источающий умопомрачительные ароматы пирогов с яйцами и луком, а Павел нес крынку с молоком.

Сам Николенька, конечно, был шикарен. Новые синяки поверх незаживших старых делали его похожим на персонажа сказок о жутких чудищах.

Маленькая победа случилась. Братья опять стали братьями. А староста не то что не потребовал откупных за сором девиц стыдливых, а даже гостинцев передал, чтобы не серчали господа городские на драчливых деревенских мужиков. Да и погреб холодный – не дворец.

Дорога стала веселее. Федор с удовольствием наблюдал за тем, как общаются соскучившиеся братья. Николай в красках описывал свое хулиганство, и кузены от души хохотали. Если бы не их ссора, то в холодном погребе явно ночевали бы братья на пару. Во всяком случае, чудили сейчас оба.

У обоих явно просматривался исследовательский интерес к жизни, тем ее проявлениями, которые оказались незнакомыми. Они с интересом рассматривали детали быта селений, мимо которых проезжали. Было такое ощущение, что хотя они путешествовал ранее с родителями, но до обычной жизни их не допускали, и они очень много не знали, а сейчас с удовольствием впитывали, не считая это зазорным.

Им было все интересно: и как баба мужика колотила веником, а он от нее бегал и кричал: «Ить, дурная баба! Нешто мужики никогда не пьют?», и как покойника на погост несли. Федор видел, как Паша тайком сунул что-то в руку вдове с детишками, а она безостановочно кланялась и причитала, что всю жизнь теперь будет молиться за молодого барина. Потом долго сидели на лугу с благообразным дедком, который малевал пейзажи, даже с удовольствием что-то пририсовали на его эскизе. Как маленькие дети стояли на каком-то полустанке и орали «братцы, возьмите нас с собой!» глядевшим из окон пассажирам поезда Санкт-Петербург-Москва.