На краю любви - страница 21

Ночь стояла светлая, на удивление светлая – майская ночь, лунная, молочная, серебряная, игра света и тени преображала роскошный сад в сказочные чертоги. В распахнутое окно вливался запах белого табака – Асе казалось, что здесь, в Широкополье, он иначе пахнет, чем в Хворостинине, слаще и томительней, – и доносились соловьиное пение. Пел соловей то тихо, нежно, то совсем затихал, вздыхал, словно бы утомленно, потом вдруг свистал, щелкал, разливался в страстных трелях, умолкал ненадолго…

Ася задремывала под эти сладостные звуки, просыпалась, опять начинала дремать, как вдруг бурные крики, долетевшие из столовой, заглушили соловьиные трели. Кричал, срывая голос, Гаврила Семенович Широков, кричал и Василий Петрович Хворостинин…

Ася испуганно подскочила: ссорятся они, что ли?

Дверь отворилась, в спальню проскользнула Лика и выпалила не то испуганно, не то радостно:

– Собирайся! Вы уезжаете! Вас выгнали!

Вслед за ней проскользнула нянюшка Настасея; заливаясь слезами, сунула в светец зажженную свечку, в которой, впрочем, надобности не было, так яростно сияла луна, и принялась поспешно увязывать Асины вещички, висевшие на гвоздях за китайковой[35] занавеской.

– Няня, что случилось? – испуганно воскликнула Ася, но та лишь отмахнулась и прорыдала:

– Собирайся, милая Асенька, батюшка уже запрягает!

Снизу донеслось недовольное ржание Белухи, кобылы хворостининской, которую Василий Петрович запрягал в дрожки, бранясь на бедную лошадку, словно она была в чем-то виновата, да выкрикивая при этом:

– Аська! Сию минуту сюда! Едем немедля! Ноги нашей здесь больше не будет!

Но даже его громогласные выкрики перекрывал неистовый ор – ну не подобрать другого слова! – Гаврилы Семеновича Широкова:

– Вон! Вон отсюда! Чтобы ноги вашей здесь не было! Пошли все вон! Навсегда! Вон, убийцы!

Асю, чуть живую, нянька почти вынесла из дому; Лика начала было проталкивать ее узелок в окно, да тот застрял; няня хотела вернуться, но Василий Петрович не велел: в чем были, как были, так и покинули Широкополье.

Позже Ася узнала, что именно тем вечером Широков, в котором, видимо, злоба давно кипела да наконец и выкипела, бросил в лицо Хворостинину обвинение в том, что он не спас Костю, поскольку не захотел. Этим он и расторг сговор о свадьбе между Никитой и Асей.

Однако Хворостинин был хоть вспыльчив, но отходчив. Мало ли что наговорил, мало ли что накричал там Широков – несчастный отец, потерявший сына! Василий Петрович, несмотря на обиду, не мог так легко распроститься со старинным другом, некогда спасшим ему жизнь на войне с французами; он готов был понять Широкова, который сдвинулся умом из-за гибели любимого старшего сына, и был уверен, что старинный друг со временем образумится.

На то же самое – на целительную силу времени! – надеялись и Ася с ее матушкой.

Однако как раз времени-то Василию Петровичу старинный друг не оставил…

Все эти годы, минувшие после ареста Хворостинина, суда над ним и ссылки, потом его помилования, смерти матери и получения известия о гибели отца, Ася жила одиноко. Отрывочные вести из Широкополья доходили только случайно, через нянюшку Настасею, которая была дружна с Антонидой, нянькой Кости и Никиты. Именно так Ася узнала, что теперь невестой Никиты считается Лика, хотя Никита этому, похоже, не больно рад, потому что знай наезжает в Нижград и шляется там в «разные театры». Юрий, который раньше имел виды на Лику, обиделся за то, что получил отставку, тоже перебрался в город, где знай составляет компанию Никите, ну а Манефа Сергевна осиротела, но одна жить не стала, а подалась невесть куда, к какой-то родне.