Я был в восторге. До той поры я ни разу не слышал, чтобы одно слово вмещало столь множественный смысл. Восхитительная краткая непристойность. А пацан ждал ответа. Мне предстояло многое ему рассказать, если он, конечно, хотел, чтобы я точно ответил на все поставленные вопросы. И я ответил:
– А тебе-то чё?
С тем самым нехорошим словом.
– Ты не так говоришь! Дай я тебя научу, – сказал он.
И мы подружились.
* * *
Спустя время я узнал, что тут вся местная школота любой разговор начинает с нехорошего слова. Потом это куда-то девается, когда они становятся людьми. Наверное, когда все можно, уже не так интересно ругаться. Но здесь нехорошие слова – нашим не чета. Это как если с изюма в шоколаде смыть шоколад: смысл вроде тот же, а вкуса никакого.
То ли дело обороты, которым меня подучил Рупла. Вообще, все самое крутое, что есть у меня в голове, – это от него. И немного от Пушкина. Но именно Рупла научил меня настоящему русскому языку. Он каждое лето ездит к родичам в Россию и привозит оттуда самый смак. Слова. И селедку пряного посола.
Он объяснил мне «полюбас» и «ништяк». Про то, что «ни финты» и «не финти» – это разные вещи. И «порожняк» с «паровозом» не одно и то же. Вот кто бы мне тут это объяснил? Тут меня учат, как правильно писать «собаку» и «корову».
А язык ведь у нас – широких возможностей. Как шестиполосное движение. Вот куда мне эта «корова», когда есть «ничоси». Рупла объяснил, что значит «шухер» и «достача». Он объяснил «забей», «зависон», «туса» и «втыкатели». Он говорит «заводи шарманку», когда я жму enter на клаве.
Не знаю, что бы я делал без Руплы. Как бы я без него узнал, что у нас такой широкий язык? Как бы я узнал про «завали хлебало» или «дать в щи»? Эти «щи» особенно меня порадовали. Ведь они породнили наши языки! В финском же «касвот»[11] – моникко. В смысле существительное множественного числа. Мне это поначалу странно было. Неудобно как-то. Но я как про «щи» услыхал, сразу свыкся с нашим «касвот». Когда говорю Рупле за столом: «Чё сёдня у тебя такие кислые щи?» – прямо свечусь от счастья. Это называется каламбур. Я такое обожаю.
Кто любит селедку пряного посола, тот меня поймет. То самое место, у ребер, где горчит, откуда только что вынуты кишки с жирком, с гнильцой этой вот вкусняцкой. Зубами кости закусишь и тянешь слюни в себя, чтобы остался вкус во рту наподольше. Вот так же наш язык. Скажешь что-нибудь заковыристое, а то и сам выдумаешь – и такая радость во рту, как селедки поел. Раз сказал гадкое словцо – все, уже не соскочишь, так и тянет сказать снова.
В финской селедке соль да сахар. Ну еще морковь. А Руплины родители возят банки, где рыбы целиком, с костями, головами. Как они там не гниют в этой бурде? Какие-то гениальные люди эту селедку делают. Их, небось, в школе «коровами» не мучали.
* * *
Вообще-то, Рупла – он Санча. Александр Шершеневич. Не повезло – так не повезло. Угадайте с трех раз, кто тут может с ходу выговорить его фамилию? Спойлер: никто.
Если новый препод приходит знакомиться, все сидят в предвкушении спектакля. Если препод опытный, он по нашему настроению сразу чует: в чем-то тут подвох. И на фамилии Руплы Shertshenevitch он начинает понимать, где собака порылась. Но уже поздно. Надо произносить. И препод начинает щурить глаза и пыжиться. И тут встает Рупла и передразнивает. Устраивает зубодробительную газовую атаку – только ртом. Он мастерски научился воспроизводить такие звуки. Уровень – бог.
