А ещё в первые святочные дни бойкие девушки-казачки наряжались в чужие сарафаны и закрывали лица платками, чтобы парни их не узнали, шли дурачить молодёжь не своего сословия. Особенно любили дурачить парней ремесленников и мастеровых.
Большая часть казачьей молодёжи наряжалась в одежду противоположного пола: парни – в женскую, а девушки – в мужскую. На городских улицах переодетый девушкой парень избирал себе в кавалеры какого-нибудь простодушного юнца из горожан и заигрывал с ним, назначая свидания, кокетничал и даже давал нескромные обещания. А к концу вечера, когда простак уже «пламенел от страсти», ломался, потом уступал, а на свидании открывался ему под смех затаившейся за забором всей честной компании.
Приблизительно такой же характер носили интриги нахалок, наряженных парнями: они так же выбирали себе наивных дурёх из семей мастеровых горожан, ухаживали за ними, выпрашивали «в залог» платок или колечко. А потом из-за забора вдруг выскакивали свои, форштадтские, раздевали озорницу чуть ли не догола и вываливали в снегу.
Обычно после таких «забав» мастеровая молодёжь считала себя обиженной и начинались вполне реальные драки с кольями стенка на стенку, с увечьями и даже с забитыми насмерть. И неудивительно, что после таких «веселий» мерещились и бесы в зеркалах, и мохнатые руки из печек, и прочие ужасы, от которых замотанные Святками казаки и горожане порой лишались рассудка! Из уст в уста передавались страшные истории про страшные гадания, где ослушницу настигала кара в виде поседения, постарения.
Но, несмотря ни на что, девичьи посиделки всегда проходили при погашенных свечах и всенепременно заканчивались вопросами про суженых-ряженых. Оканчивались же Святки наступлением Васильева вечера.
* * *
Вечером, который по народному календарю принято называть Васильевым, нечистая сила «давала отмашку» для самых экстремальных святочных гаданий. Это была кульминация Святок. Начинались «страшные» дни, которые длились до самого Крещенского сочельника. Считалось, что гадание в эти дни – самое точное, поскольку помогала сама нечисть, ворующая с неба месяц, чтобы не было свидетелей того, как ведьмы и духи шастают по дворам. Верили, что если старшая в избе женщина до рассвета принесёт из амбара крупы, а старший мужчина – колодезной воды, то предстоящий год двор проживёт с добром. На Васильев вечер всей избой следили за тем, чтобы каша не побежала из горшка – это считалось дурным знаком. По домам ходили бабки-повитухи, омывали притолоки и вытирали их чистым полотенцем – так устранялись следы наведывающейся потусторонней силы. После этого над воротами привязывали сальную свечу, чтобы возвращающиеся с шабаша ведьмы обходили дом стороной.
Этот вечер Жаклин и капитан Барков, как всегда в последнее время, коротали вдвоём.
– Быть может, вы мне скажете, Александр Васильевич, сколько нам ещё понадобится времени, чтобы дождаться приезда Анжели? – спросила Жаклин. – Мне уже начинает казаться, что дело не в золоте французов, а в том, что вы умышленно удерживаете меня в Оренбурге!
– Но для чего? – удивился Барков. – Почему вы так думаете?
– Вы хотите как можно дольше находиться со мною рядом, – уверенно ответила Жаклин.
– Но для чего? – взволнованно повторил капитан.
– Чтобы влюбить меня в себя! – ответила она, глядя в его обеспокоенные глаза.
Барков побагровел до самых корней волос. Он решил, что Жаклин удалось каким-то образом разгадать его планы. Совесть нашёптывала ему, что он разоблачён. Приговор вот-вот будет произнесён, его ждёт кара за двуличие: женщина больше не пожелает его видеть и выставит за дверь. Бедняга! Он и не догадывался, что, знай Жаклин о его планах, это бы не только разъярило её… Жаклин было приятно видеть капитана у своих ног, утверждать свою власть над ним, заставляя его терять голову от любви к ней. Но ей было ещё приятнее ощущать, что она не одна коротает время в своём унылом доме и что ей не приходится выть от одиночества, или впасть в очередную безумную попытку покинуть город одной, зимой и без надёжного сопровождения.
