Но стоило им лишь на мгновение сбавить натиск, дрогнуть – и давящее, безусловное превосходство врага куда-то исчезло. Страх, который я гнал от себя бешеной (и наверняка неточной) стрельбой, страх, который мешал целиться и заставлял выть по-звериному, от ужаса, – он переродился в дикую, всепоглощающую ярость. И сейчас, пробиваясь к врагу по снегу, каждый из нас одержим лишь одним желанием – дотянуться до немца, насадить на штык, дотянуться до следующего немца…
Мы бежим не пригибаясь, в рост. Мы видим лица своих врагов – и теперь уже на них написан страх смерти. Где-то в груди рождается звериный рык, рвущийся наружу. Сейчас, твари, сейчас…
Немцы встречают нас плотным пулемётным огнём, меткими винтовочными выстрелами. Вокруг меня, словно натолкнувшись на невидимую преграду, падают товарищи – ещё с детства знакомые ребята. В сердце вновь забирается ужас – дикий, первобытный ужас скорого конца.
Но он не бросает меня назад, нет. Он даёт силы пролететь последние несколько метров, разделяющих нас с врагом.
– А-а-а-а!!!
Зло оскалившись, дюжий, крепкий немец (головы на полторы выше) вскидывает карабин. Дуло винтовки смотрит прямо на меня – а я бегу на врага, словно заворожённый, не в силах свернуть в сторону, отскочить, нырнуть вниз.
Крохотная вспышка пламени заставляет на секунду зажмурить глаза.
Всё?!
Кожу на шее крепко так обжигает. Но я не сворачиваю и не замедляю бега.
– Ннна-а-а!!!
Игольчатый штык вонзается в живот фрица. Человеческая плоть сопротивляется металлу, винтовку ощутимо дёрнуло, но я всё же сумел удержать её в руках. Трёхлинейка погрузилась в тело врага по самую мушку.
Невольно поднимаю глаза и встречаюсь взглядом с противником. Какая же мука написана на его лице, какую же боль оно отражает! Изо рта обильным ручьём течёт кровь, а василькового цвета глаза будто тухнут – жизнь стремительно покидает врага. На мгновение меня словно парализует.
Ударившая слева автоматная очередь приводит в чувство. Бой не окончен, нечего раскисать!
…Наши не добежали до противника какой-то десяток метров. Но немецкие пулемётчики в буквальном смысле ставят перед собой стену свинца; унтеры, поддерживающие своих автоматным огнём, чётко организуют подчинённых.
Стоящий в десяти метрах фриц разворачивается в мою сторону. Какой-нибудь фельдфебель – именно командиры немецких отделений вооружены пистолетами-пулемётами МП-38/40. Да, я могу это определить – нас хорошо учили командиры, хлебнувшие лиха под Смоленском. Они-то и рассказывали о достоинствах и недостатках трофейного оружия, советовали использовать фрицевские автоматы только в ближнем бою – свыше 100 метров они никакой точности не имеют. Убеждали получше освоить родную трёхлинейку – оружие надёжное и точное.
Только вот незадача: моя сейчас застряла в теле убитого врага. Пытаюсь выдернуть, не идёт – а фриц всё разворачивается в мою сторону, медленно так, словно в воде. Руки немеют, по спине бежит смертный холодок…
В какофонии звуков боя я не слышу выстрела, но явственно вижу, как дёрнулась от удара голова врага. Тяжёлым кулем он валится на бок.
Время вновь ускоряется. Поднимаю выпавший из рук убитого немца (и что раньше не догадался?) карабин с примкнутым ножевым штыком и вновь бросаюсь вперёд, слыша за спиной раскатистое, яростное:
– УРРРА-А-А-А!!!
Командиры вновь подняли бойцов.
На этот раз добегают все; вокруг стремительно завертелась кровавая круговерть рукопашной схватки. В ход идут штыки, сапёрные лопатки, зубы, кулаки… Люди словно переродились в зверей – над полем повис жуткий, многоголосый вой.
