На птичьих правах - страница 3



Мы не знали, что смертны, и даже что живы – не знали.
Быль рекою текла, вряд ли я становилась умнее,
наблюдая, как птицы отчаянно крыльями машут,
огород городить и рассаду сажать не умели —
а в твоём биополе цвели васильки и ромашки.
Но закончилось детство – обоим вручили повестку —
и с тех пор мы во всём виноваты, везде неуместны.
Мы цеплялись за мир, за любую торчащую ветку.
Нас спасёт красота? Ты и правда во всё это веришь?
Все кусались вокруг, мы старались от них отличаться…
Кроме цепкости рук – только блики недолгого счастья.
Корни страха длиннее запутанных стеблей свободы.
Только в воздухе что-то – пронзительно-верно и больно…

«Саламандры лесов подмосковных ещё не натешились…»

Саламандры лесов подмосковных ещё не натешились.
Под снегами торфяники тлеют, шевелятся волосы
буреломов, сгоревшие звери, русалки да лешие
колобродят в ночи, да горельника чёрное воинство…
Мир языческий – ладный, отзывчивый – мимо проносится,
наши скорости не допускают прислушаться к дереву,
отразиться в ручье, дожидаясь, пока мироносицы-фитонциды летучие снова живым тебя сделают.
Все мы тут погорельцы. Растоптано и исковеркано,
что росло и струилось, цвело, ошибалось и верило.
Жаль побегов – в тени, где ни солнца, ни смысла, ни вечности —
тоже ведь веселы и беспечны, наивны и ветрены.
Ждать добра от добра в этой дикой чащобе заброшенной?
Да кому тут нужны наши дети с открытыми лицами.
Перегревшийся город простит несуразность прохожему
с неуёмной нелепой неумной гражданской позицией.
Нам к лицу Исаакий – отнюдь не теплушки вагонные.
Всякий храм – на крови, если сора из храма не вынести.
Небо держат атланты, мы их заменили колоннами —
но они усмехнулись подобной дикарской наивности.
Нашим рыжим опять биографии славные делают,
повторяется фарс белой ниткой прошитой истории.
Здесь останется лес и бельчонок в ладонях у дерева —
звонким цокотом, лёгким метанием в разные стороны…

«Где же дяди и тёти, которых я видела в детстве…»

Где же дяди и тёти, которых я видела в детстве?
Те же девочки, мальчики – что же я с ними на вы?
Эти бороды, эти седины, морщины… Вглядеться —
все, кому я так верила раньше,
похоже, волхвы —
не волшебники, просто учёные —
опытом жалким,
(был бы ум – меньше опыта было бы…)
Веки красны —
значит, завтра зима обнажит прописные скрижали
и к земле пригвоздит. Чё мы ждём-то? Растущей луны?
«Осторожно, ступеньки» —
внезапно в музее. Спасибо,
очень вовремя, всюду Италии тают холмы…
…И кофейник внести, белой шалью прикрыв от росистой,
зыбкой зорьки свой мир —
тихий завтрак во время чумы.
И пока под ковром обостряется драка бульдогов,
пробираясь под брюхом баранов, я к морю прорвусь,
быть в плену у баранов забавно, но очень недолго…
Сыр сычужных сортов я не ем, но не жить же в хлеву.
Беззащитные красные веки у женщин Ван Дейка —
это не обо мне,
я гляжу исподлобья в упор,
в этой цепкости рук, хоть и слабых, уверена с детства —
не отвертишься, вместе,
подумаешь – там светофор…
Жизнь становится слишком короткой —
была бесконечной.
Нервным кончиком ветка вцепилась
в последний листок,
просчитавший лекало своей траектории встречной —
что с того, что циклону на запад.
Ему – на восток.

«Свет не сходится клином – он в принципе создан иначе…»

Свет не сходится клином – он в принципе создан иначе
и заточен под веер, порой уступающий тени – тот, японский…
раз клетка открыта, а птица внутри – это значит,
ей не надо летать, хоть могла бы по праву рожденья.