В Егоре есть что-то, что делает невозможным любой из других вариантов.
Что-то, что заставляет всё внутри звенеть от напряжения и петь от яркой, нескрываемой радости. Что-то, что заставляет её волноваться, и надеяться, и бояться, и верить, и одновременно не верить, и наслаждаться каждой секундой на льду, на полу, да хотя бы на эскалаторе.
Что-то, чего никогда не было у них с Олегом.
Чуть ли не впервые в жизни Рая думает, что, может быть, одна кровь – это ещё не всё. И одинаковый фенотип, и одинаковые колени, и одинаковая посадка, и одинаковая выучка, и идеальный синхрон – это ещё не всё, и даже не максимум составляющих, что должно быть что-то большее, а какое может быть большее, когда один ещё четыре года назад хотел для себя другую партнёршу?
Пару из двух танцоров делает не кровь, и не посадка, и даже не одна на двоих выучка с идеальным синхроном. Пару из двух танцоров делает что-то другое, и сейчас Рае кажется, что именно с Егором она наконец-то узнает, что именно.
В переходе метро они обнимаются на прощание, и Рая быстро уходит вместе с толпой (хотя мысленно – просто стоит и смотрит ему в след). Ей нужно успеть принять душ, и собрать сумку на завтра, и съесть что-нибудь, и приготовить еды, и разложить её по контейнерам, и помечтать перед сном о новых свершениях – в последний раз помечтать, потому что уже завтра мечты станут планами и не мечтать надо будет, а делать.
Она планирует много всего и даже успевает всё это сделать, пока не происходит то, чего Рая ни в коей мере не ожидает.
«Всё ещё дуешься?» – уже вечером, перед сном приходит ей сообщение от Олега и Рая не может сдержать возмущённого вопля.
Всё ещё дуешься? Как будто речь идёт о какой-то обыденной мелочи, о какой-то чёртовой ерунде, которая не стоит и минуты внимания. Половинка тоста, которую он украл у неё с тарелки. Или незаправленная кровать, за которую влетело почему-то ей, а не ему. Или разбитая ваза – им разбитая, но достаётся за неё точно так же, как за кровать, не ему. Или случайно испорченная тетрадь. Или шапка, забытая в раздевалке. Что угодно, а не «Спасибо за всё, но мне нужно двигаться дальше».
На её крик прибегает Валерка. Взъерошенный, он замирает в дверях – в одной руке бритва, в другой полотенца, половина лица ещё в пене.
Только он может бриться на ночь глядя (видимо, где-то намечается вечеринка, которая никак не может обойтись без него). Только он может невозмутимо спрашивать:
– Чего кричим? Кого-то убили?
– Разве что веру в адекватность моего брата, – отвечает Рая. Получается медленно, заторможено.
Полотенцем Валерка стирает пену с лица.
– Она давно мертва. Хочешь прикол? – Он выглядит очень, почти неприлично довольным: каждая веснушка на курносом носу сияет от удовольствия, ещё не сбритая золотистая щетина задорно топорщится.
Заинтригованная, Рая приподнимается на постели, откладывая телефон. Отвечать брату она однозначно не собирается, вместо этого нетерпеливо взмахивает рукой, давай, мол, выкладывай.
– Не уверен, что смогу рассказывать вместо того, чтобы тупо смеяться, но всё же попробую. – Он фыркает. – Сегодня на катке я стал свидетелем удивительного.
Несмотря на то, что сегодня она сама была на катке, Валеркино «на катке» ей не очень-то нравится. Вспоминать родные коридоры и родной лёд всё ещё больно. Или, может быть, уже не больно, а неприятно?
– Эти двое так облажались, – продолжает Валерка и прежде, чем Рая успевает сказать ему, что ей неинтересно слушать о неудачах брата (интересно, могут ли братья быть бывшими? «Бывшего брата» звучало бы ровно так, как она теперь чувствует), быстро говорит: – Они думали, что заработанные на юниорском чемпионате мира этапы Гран-При переходят с ними во взрослую карьеру, даже если они поменяли партнёров.
