И что мне делать теперь? Если я и раньше не очень-то был кому-то нужен, то с сегодняшнего дня, похоже, лишился последних родных и близких, хоть как-то заинтересованных в моем существовании. Тоскливо. Ну ничего: к одиночеству я привыкну: все это уже было. Проходил. А куда деть чувство вины? Господи, да и в чем я виноват?
Скрип двери.
Эд. Стоит и смотрит, грустная и серьезная. Что я ей скажу? Что я вообще могу сказать? Прости, милая, но твой папочка бывает и таким монстром тоже? Разве ее это успокоит или обрадует? Интересно, что она сейчас думает, глядя на меня – привидение в очередной потасканной одежде с чужого плеча, с пластырем на лбу, с перевязанной рукой и невнятным выражением лица? Полагаю, ничего хорошего. Ладно, переживу. Что мне еще остается? Броситься с балкона? Не прокатит: хоть этаж и четвертый, вряд ли этой высоты хватит, чтобы убиться насмерть. А любой другой исход только добавит мучений. И мне, и ей.
– Знаешь что…
Ну вот, сейчас услышу о себе что-то новенькое. Только бы не слишком шокирующее, хотя… Заслужил. Пусть говорит, что считает нужным.
– Родной, неродной… Хороший, плохой… Я все равно буду тебя любить. Потому что у меня больше никого нет.
Вот так просто. «Больше никого нет». И только поэтому мы остаемся друг с другом? Невелика причина, но, если другой не имеется, сгодится и эта. А потом… Посмотрим.
– Иди ко мне.
Она вздрогнула, расширила глаза, не веря тому, что слышит. Немного подумала, бросилась навстречу и едва не сбила с ног, прижавшись ко мне и обхватив руками. Крепко-крепко.
– Это снова ты? Ты вернулся?
– Да, милая. Прости, что ушел… без предупреждения.
– Это ничего! – радостно заверили меня. – Главное, чтобы возвращаться!
– Пожалуй.
Она подняла голову и спросила:
– Ты жалеешь?
– О чем?
– О том, что вернулся?
Я задумался, а потом ответил. Честно.
– Жалею.
– Ну и зря! – заявила Эд. – Потому что тебе здорово повезло!
– Это в чем же?
– Ты посмотрел на себя со стороны, вот!
– И что в этом хорошего?
– Не знаю, – качнулись рыжие кудри. – Но умные люди говорят, что это очень полезное дело – уметь видеть себя со стороны.
– Ну, раз умные люди говорят… – Я обнял ее за плечи. – Нам, дуракам, стоит прислушаться, верно?
Сукно бильярдного стола было лазоревым: неуместно яркое пятно посреди мягкого сумрака частного кабинета на задворках паршивого ресторана.
Можно понять вечную тягу высокого начальства к конспирации. Можно смириться с многоступенчатой системой паролей и отзывов. Можно, в конце концов, привыкнуть проходить не меньше полутора миль пешком по кривым переулкам Дип-Миддл-Тауна[1], старательно избегая любопытных взглядов, хотя уклонение от чужого внимания в подобном весьма ограниченном пространстве уже по сути своей являлось чем-то из разряда фокусов, которые не стыдно показывать на большой сцене перед самой взыскательной публикой… Да, можно понимать и принимать многие вещи, предписываемые полуздравым смыслом и традициями твоей службы. Но принимать дурно приготовленную еду отказывается прежде всего желудок. И, как правило, всегда оказывается совершенно прав в своей непоколебимости.
Барбара покосилась на башенку канапе, сооруженную посреди большого блюда, и сделала глоток. Лимонада. Из бутылки, которую принесла с собой: хорошо, что в последний момент сообразила заскочить в продуктовую лавочку. Вкус условно-фруктового пойла не блистал ничем, кроме избытка сахара, но другим посетителям кабинета повезло еще меньше, и теперь по крайней мере двое из присутствующих время от времени бросали на постепенно пустеющую упаковку «Хеппи Хо» жадные взгляды. Или, правильнее было бы сказать, жаждущие: вентиляция в кабинете практически отсутствовала опять же по требованиям безопасности, и пить начинало хотеться сразу по прибытии. Спустя шаг после порога.
