Я оборачиваюсь к Соланж.
Она улыбается и говорит:
– Он купит.
Нельзя не уловить двусмысленность в этих словах. Но я себя превозмогаю. Я знаю: она влюблена в мой талант. Влюблена в свой образ, который я для нее сотворил. Я выявил истинные цвета ее плоти, на солнце и в тени, в дреме и страсти. Только я знаю, что скрывается под вульгарными красками, которыми она рисует себе чувственное лицо, чтобы представить его Леклеру. Только я знаю оттенки ее подлинного румянца, натуральную сиену, желтую охру и кадмий. Мы с Соланж пришли к пониманию, что в каком-то глубинном смысле ее больше не существует нигде, кроме как на моих картинах.
Теперь, когда Леклер ушел, она смотрит только на меня. Быстро взглянув на Пьеро, я вижу, что он тоже смотрит на меня, смотрит в упор, сосредоточенный и серьезный. Я опять оборачиваюсь к Соланж и раскрываю ладонь в направлении клоуна, как сделал он сам, когда демонстрировал фокус с сигаретой.
Она смотрит туда, куда я показал.
И как будто не видит. Полное безразличие. Даже эта нелепая фигура в белом гриме не заставляет ее забыть о своих намерениях. Я думаю: Все ее мысли заняты оловянным солдатиком.
Эти игры меня утомляют. Я не хочу пить вино и курить сигареты, безуспешно пытаясь читать ее мысли.
– Иди наверх, – говорю я ей. – Я еще посижу. Жди меня в номере.
Она отодвигается от стола.
– Будь осторожнее, – говорю я, и это тоже звучит двусмысленно: осторожнее с ним; осторожнее со мной.
Она гладит меня по плечу. Потом поднимается и уходит.
Теперь, когда Соланж ушла, я сосредотачиваю все внимание на Пьеро. Его глаза прячутся в тени, но голова вырисовывается в темноте четким белым пятном; он словно не замечает ее ухода. Но когда она скрывается из виду, он кивает мне, словно хочет сказать: Все правильно. Молодец.
Я наклоняюсь к нему.
Он выгибает брови дугой и наклоняется ближе ко мне.
– Она делает все, что я ей велю, – говорю я.
Он пожимает плечами, приподнимает голову. Его нижняя губа ползет вверх, широкий клоунский рот едва кривится в скептической усмешке. Он покачивает головой, словно прикидывая, так ли это на самом деле, но весь его вид выражает сомнение.
Я не ведусь на это. Он ведь клоун. Над клоуном положено смеяться.
И я смеюсь. Хотя смех получается вымученным.
Но Пьеро доволен. Он опускает голову. На белом лице расцветает улыбка – широкая, искренняя. Он хорош, этот актер. Я, должно быть, ошибся, когда решил, что он старый. У него поразительно подвижное, выразительное лицо.
Теперь я понимаю, чем он меня так привлек. Почему я смеюсь, хотя он сомневается в моих словах. Я говорю:
– Я видел вас в пантомиме.
Он широко открывает глаза и склоняет голову.
– Может, не лично вас как актера, – говорю я. – Я видел вашего персонажа.
Он морщит лоб, задумчиво кивает.
– Это было давно, – говорю я. – Когда я был маленьким.
Я умолкаю, вспомнив еще кое-что. На самом деле это тяжелое воспоминание. К которому лучше не возвращаться.
Но что-то заставляет меня продолжать.
– Сколько мне было лет? – произношу я, понизив голос и пытаясь представить того мальчишку, которым я был когда-то.
Пьеро пожимает плечами и разводит руками, как будто я спрашивал у него.
Память разбужена простеньким образом из детства – клоунским лицом, – хотя мне взрослому не хотелось бы ничего вспоминать. Там, в этих воспоминаниях, рядом со мной кто-то сидит.
Пьеро расплывается в улыбке и ободряюще кивает.
