На том берегу. Цикл маленьких рассказов, посвященных ушедшим и ушедшему - страница 4

Мерцающий морозный узор на стекле, грубое подражание которому рисуют кругом под Новый год, нужно успеть рассмотреть, пока окна не «заплакали». Потом бабушка выдаст две мягонькие тряпочки, утереть плаксам слезы. Солнце взойдет и окончательно высушит множество оконных глазиков, они заблестят радостно – облегченно, как у деток после прощенных обид.

Свет преломляется в голубых папиных глазах. Уцепившись за его сильную руку, как мартышка за лиану, болтаю в воздухе ногами, разглядывая отражение лучиков. Можно забраться папке на плечи чтобы с верхотуры смотреть сквозь ресницы прямо на заходящее солнце, и глаза зальёт алой краской. Так бывает, если сильно надавить пальцами на опущенные веки и резко отпустить, но это не солнце, а кровь – другое. Багровой стрелой летит в нас закатный свет, когда дядька, крепко удерживая меня перед собой, пускает лошадь в галоп, я ловлю ртом ветер, глазами – мельканье вокруг. Под ложечкой холодок, но не ору, то ли от страха, то ли из упрямства.

С дядей всегда много света и цвета. Капельки воды дрожат на веслах драгоценными бусинами, ослепительный блеск речной глади за кормой лодки. Изумрудно – переливающиеся под ветром и солнцем юные листочки, вдоль дороги. Мы едем в коляске, запряженной рыжей, веселой лошадкой, обдаваемые сквозь лиственное сито светящимся дождем! Ярко – желтые цветы акации, превращенные дядькой в свистульку. Шок от Врубелевского «Демона». Огромный альбом с репродукциями на коленях девятилетней девочки. Дядя вручил мне его и ушел по своим делам, даже не подозревая, о том, что натворил. Картин были сотни, но запомнился именно Демон. Похоже на удар током (к тому времени опыт имелся). От опасного электричества тоже есть свет – искры, но дело может кончиться слезами. Дергаю за шнур утюга (не за вилку, как было велено) и вижу веер искр. Удар, ожег, вопль, распухшая синяя ладошка, испуганные теткины глаза, голубые, как у отца. Искры случались из глаз. Врезалась переносицей в жесткий угол холодильника, похоже на бенгальский огонь, от удивления даже боль сначала не почувствовала.

В лесу никто не мешает разглядывать свет. Солнечный луч пробивается сквозь плотные кроны деревьев, в нем медленно плавают пылинки. В тени их нет, они все слетаются к лучикам, а говорят, что только растения тянутся к свету. Рано утром, в пионерском лагере, можно отойти на несколько шагов в сторонку от домика и, присев на корточки, замереть перед капелькой на земляничном листочке, пока, разбуженное горнистом множество ног, не разрушит хрупкую красоту. Днем горн ослепительно сияет в пионерской комнате, вечером магнитит возбуждающий фейерверк искр от костра, прожигая майку и шорты. Если подержать прутик в огне, можно раскаленным кончиком рисовать мерцающие магические знаки в воздухе.

Когда-нибудь я увижу другой свет, а пока мои земные глаза радует свет земной, даря безвозмездно счастье – ВИДЕТЬ!

Я жалела бы любимого дядю за глухоту, если бы могла представить, как это – не слышать. Жалко мне стало его, когда я услыхала нечаянно, как он поет.

Во время семейного пения, после ужина, на праздничных застольях, он молчал. Музыкальное семейство никогда не заостряло на этом внимания. Он читал по губам, а если стоял спиной, окликали громче, легонько касались плеча. Все было естественно, и я долго не понимала, что дядя плохо слышит. На своей половине к домашнему телефону приладил световой сигнал, я решила – для красоты. По утрам, если дядечка не приходил к завтраку, бабушка, боясь, что сын опоздает на работу, посылала будить. На предложение позвонить, отшучивалась: «Дядька твой спит, как медведь в берлоге, из пушки не разбудишь, не то что телефонным звонком».