На том берегу. Цикл маленьких рассказов, посвященных ушедшим и ушедшему - страница 8

Жену дядину звали Тать-яна.

Я узнала не сразу. Моя крестная, заливаясь слезами, вспоминала, каким он пришел на похороны брата. Непривычно худой, с длинными, абсолютно седыми, когда-то черными как смоль, волосами. Казался беззубым из-за худых ввалившихся щек. Родственники с трудом признали в нем его самого. Будто злой волшебник выпил все жизненные соки из цветущего, красивого человека. А ведь он был младше моего отца. Она говорила, а я вспоминала его совсем другим. Узорчатая беседка, сотворенная дядиными руками, пронизана июльским солнцем. Он смеется, протягивает мне арбуз, откидывает со лба прядь черных волос. Коричневый ослик ходит по кругу, месит глину с соломой, дядя берет сырой комочек и лепит из него фигурку точно такого же ослика. Тетка хмурит брови. Или жмурится на солнце?

Я встретила её случайно. Она по – прежнему служила в каком-то гос. учреждении. Между нами ничего не изменилось. Не исчезли ни её ревность, ни страх, что вижу рыбу насквозь.

– Хорошо выглядишь, даже слишком, для своих лет. А дядечка твой любимый умер, – мстительно добавила она, зыркнув рыбьим глазом – попала ли в цель.

Она улыбалась, совсем как в далеком моем детстве, но теперь уже откровенно цинично. Стрелы ненависти часто попадают в цель, как и стрелы Амура. Принято считать, будто у рыб холодная кровь. Думаю, напрасно. Может, они просто способны только на ненависть, а она не менее жгучее чувство, чем любовь. И в огне нелюбви можно сгореть, как в любовном пламени.

Однажды, когда моя бабушка был еще только мамой, она сидела за печкой в доме мужевой тетки и баюкала младшего сына. Бывает, пока ляльку качаешь, сама задремлешь, и не то сон, не то явь – морок. Морок и случился. Что-то мягкое коснулось ноги, думала кошка, хотела прогнать, да «кыш» в горле застрял. На ноге у неё сидело маленькое, мохнатое существо и молча смотрело прямо в глаза. Хотела перекреститься, да руки дитем заняты, собралась помолиться или «почурать»: «Чур, меня!», – но губы сами выговорили неизвестно откуда пришедшее: «К худу или к добру?». «И к худу, и к добру», – ответил домовой и сгинул. Так и сбылось. К добру – достроились скоро, новоселье отпраздновали, а к худу – дед из дому ушел к любовнице и бабушку хватил паралич.

Арина, та самая дедова тетка, говорила, что её домовой буйный, как она сама. Действительно, боевая была бабка. Прожила до ста лет, ни дня из которых нигде не работала.

– Ты, баба Оря, кем работала? – спрашивал шустрый правнук Колька.

– Зачем меня срамишь? Что бы я у кого-то служила?!

Советский Колька не понимал, что значит «служила» и как можно не работать.

– А что ж ты делала? – недоумевал он.

– Что женщине положено – домом, детьми занималась.

– А деньги где брала? – продолжал напирать правнук.

– Муж для чего нужен? Семью содержать.

– А он кем работал?

– Так – писаришка пиздяной.

– Это что за профессия такая? – пропускал Колек мимо ушей бранное слово.

– Бухгалтер значит. Бухгалтером главным служил в конторе зернозаготовительной.

Про мужа лучше было не спрашивать. Арина серчала и крепких словечек для «этого сучёнка из подворотни» не жалела. Сестры Анна и Арина были девицы происхождения опасного, но благодаря сообразительности, а главное, красоте, вышли замуж удачно и дальше Казахстана их не выслали, живы остались. Имелся, правда, у Ариши маленький недостаток, один глаз слегка косил, но поклонники находили особый шарм в ведьмаческой косине. Главный бухгалтер, не помню, на каком году их длительного брака, устав, не то от буйного нрава жены, не то от её многочисленных поклонников, ушел к тихой кассирше – толстой, мягкой и уютной. Прощения отныне, присно и во веки веков он от Арины не получил. Случилось, что кассирша умерла, и немолодой дядька тоже преставился, а хоронить некому. Пришли к Бабе Оре.