– И что нужно для того, чтобы привыкнуть?
Степан громко захлопнул книгу и разжал руки: она приземлилась точно на верхушку одной из книжных башен.
– Мы обычно говорим про ожидание и доверие, так нам положено говорить. Но лично мне помогало смирение. Это было самым сложным для меня ― смириться с тем, где я оказался. Я спорил со всем, что видел и слышал, а когда сделал вид, что принял всё это, начал искать пожарные выходы отсюда. Долго меня ломало до тех пор, пока я не смирился. Я тогда ещё не знал одну из вспомогательных заповедей: смирение не означает поражение.
– Выходит, вы тоже лишили себя жизни?
– Хм-хм. Я тоже лишился жизни.
Он произнёс это ровно, без давления на жалость, так не говорят о самых страшных потерях, так вспоминают, с кем ужинали вчера. Обычные будничные факты: у Степана волосы пшеничного цвета, ему лет сорок на вид, у него взгляд-лезвие и нервная привычка доводить зажигалку, а однажды он умер и с тех пор занимается расследованием чужих самоубийств. Похоже, в этом пальто он и умер, потому и не расстаётся с ним даже под крышей.
– И много у вас «вспомогательных заповедей»?
– Достаточно. Одна из них ― лучше ты не залёживайся, голубушка.
Ей и самой надоело лежать, как овощу на сковороде, и она внутренне обрадовалась его призыву. На этот раз она старалась подниматься как можно медленнее, опасаясь чрезмерной лёгкости или тяжести. Тело размеренно подчинялось её командам, но было таким онемевшим, что Вася чувствовала себя тряпичной куклой. Сев на кровати и опустив ноги, она едва коснулась пола и почти ничего не почувствовала. Пару секунд на то, чтобы собраться с духом, и она перенесла на ноги вес и осторожно встала ― это не представило трудности, но всё равно пугало. Она отдалённо ощущала лишь устойчивость, а холод поверхности под стопами, движение воздуха или хотя бы температура комнаты ― всё это было ей недоступно. Пока она лежала, она не чувствовала и кровать, просто не могла это осмыслить.
– Это ненормально, ― подавленно пробормотала она, сжимая и разжимая ладони поочерёдно. Она будто управляла ими не через нервные окончания, а через пульт.
– Не придирайся к себе. По сравнению с тем, что мне приходится видеть, вообще зи-зи топ.
Он смотрел не на её вытянутые руки, он оглядывал её с ног до головы без какого-либо дурного подтекста. Не с видом врача на приёме, скорее ― патологоанатома. Это внушало беспокойство, однако Вася по-прежнему не находила в себе смелости возражать.
– Вы про то, что обычно расследуете искорёженные и изуродованные тела?
– Совсем нет, ― его явно позабавило её предположение. ― Я только про одежду. В каком виде только люди ни приходят.
Опустив голову, она рассмотрела своё платье, о котором даже не успела задуматься: изумрудный шёлк переливался так, что действительно заслуживал лесть и похвалу. Приспущенные плечи и рукава маленькими фонариками, юбка дотягивается до колена. Первая по-настоящему знакомая деталь из её жизни: это было её выпускное платье, которое она больше ни разу не надела. Ткань так ласково обтягивала её фигуру ― в восемнадцать она могла позволить себе носить это, но за прошедшее время давно потеряла такую возможность. Вася уже и забыла, какое оно прекрасное. Проводя пальцами по талии, она пыталась себе внушить, что чувствует этот шёлк.
– Вот мы уже и улыбаемся, ― заметил Степан.
Он только спугнул её прилив хороших эмоций, к ней мгновенно вернулось серьёзное выражение лица. Что ж, если он всё-таки псих и мог подстроить всё, что связано с провалами в памяти, тяжестью в теле и похищением, то на вот этот фокус с одеждой объяснения у неё не находилось.
