На выдохе сна - страница 21

– Ладно, хорошо, бог с ним, с подрезанием. А ты всегда был вежлив с родителями, не малодушничал, всегда помогал слабому, бился за несправедливость, в общем, всегда был самый-самый?

Глеб некоторое время молчал.

– Ты прав, я тоже был свиньей, и не раз. Родителям хамил, девушек динамил и вообще…

– Вот! Так и другие так же. Кто-то больший подлец, кто-то меньший, но все мы не идельны. Все иногда что-то неправильно делаем.

– Ну ты сравнил! То есть и этот ребенка изнасиловал – подлец, и другой мусор бросил – тоже подлец. Одинаково, что ли?

– Конечно, нет. Но это полюсы. В обычной жизни мы все грешим примерно одинаково. Так, хамнул пару раз. Или на дороге, или жене, или продавщице в магазине.

– Да не должен нормальный человек никому хамить! Ни жене, ни продавщице, ни соседу в пробке. Поэтому он и зовется порядочным.

– Да где же граница? Вот ты Саше дверь не открыл, когда она выходила из дома.

– Да, блин, это я сплоховал.

– Да ты никому ее, небось, не открываешь. Так что ж, тебя тоже в подлецы записать?

– Слушай, я уже сбился, о чем базар идет. Ты к чему ведешь?

– Да я к тому, что теперь как поступить-то: я открыл дверь – меня в рай, а ты не открыл – тебя в ад?

– Почему?

– А почему нет? Где та граница, по которой разделение овец идет на хороших и паршивых? На ад и рай? На подлец или просто ошибся чуток? Как делить будем, брат?

– Слушай, иди ты уже. Никак делить не будем. А только если человек тварь, это и так понятно. Безо всякой твоей философии. Без овец и баранов.

– Ладно. Вопрос закрыт. Я просто хотел сказать, что нельзя огульно человека осуждать. Никто не знает, почему он в этот раз так поступил. И на какой процент он хорош или плох. Нельзя спешить. Вот, считается, что после смерти дела наши будут взвешивать на весах. Какие вниз потянут, туда человек и отправится. Вот тогда и станет окончательно ясно, кто тварь, а кто нет. И кого-то, может, эта кнопочка с подрезанием, ох, как подведет.

– Ладно, давай, Леха, выпьем за то, чтоб наши хорошие дела стократ перевесили наши плохие.

– Давай.

– Я только, знаешь, что думаю?

– Что?

– Я думаю, человеку всегда дается шанс все исправить. И это от него зависит, воспользоваться этим шансом или нет.

– Что исправить? Что тут исправишь, если уже подрезал, или дорогому человеку в душу плюнул, или квартирку отжал?

– Исправить в самом себе. В жизни-то, конечно, уже никогда ничего не исправить. Но можно исправить в самом себе. Через поступки, через мысли, через страдания и через счастье даже. Сделать вывод из своих поступков. И в следующий раз поступить по-другому. Один раз сплоховал, ну что ж, с кем ни бывает. А вот второй раз… Вот тогда и понятно станет до конца, кто ты – тварь конченая или право имеешь. Право на то, чтобы называться порядочным человеком.

– Слушай, ладно, проехали. Ты какой-то озлобленный на весь мир сегодня. Кстати, а чего у тебя стряслось-то? Ты почему вдруг с работы сорвался и примчался сюда?

Глаза Глеба затуманились.

– Да беда у нас в семье, браток. Ты мою сеструху двоюродную, Настюху, помнишь?

– Это малявку такую?

– Хм, уже не малявку. Красивая девка выросла.

– Да, помню ее. Когда тебя в армию провожали, она еще девчонкой была. Ревела, помню, все за тебя цеплялась. «Не уходи, Глебушка, миленький, прошу тебя. Останься, пожалуйста». И смех, и грех.

Глеб помрачнел.

– Из всех родных Настюха мне ближе всех. Хоть и двоюродная сестра. В детстве всегда, помню, как нашкодит, так ко мне бежит. Глаза огромные, испуганные. «Глебушка, не выдавай, миленький». И за меня прячется. Сколько раз ее защищал. Из школы, помню, забирал. Очень она меня любила. Перед друзьями мной гордилась. Как девушкой стала, немного изменилась, конечно. Скрытничать начала. Понятно, своя жизнь, секреты разные девичьи. Но все равно, каждый раз, когда к ним заходил, ужасно мне радовалась.