На ять - страница 24

И тут замечаю одиноко притулившуюся фигурку на ящичке неподалеку. Приглядываюсь. Благо, светло в столице вечером, как днем, и фонарь диогеновый не нужен. Вроде, бабулька в возрасте. Но одета как-то странно. Как луковица в загадке – сто одежек, но часть из них на застежках, на ногах чуни какие-то, на голове детская вязаная шапчонка с огромным помпоном. Живописная старушенция. Подбираюсь поближе и замечаю в ногах коробку. А, так это побирушка же! Мысль о ночлеге зашла в перманентный тупик, и я дала ей время отстояться в депо. Поэтому от нечего делать наблюдаю дальше. Рядом с роскошными витринами роскошной одежды, рядом с жизнерадостно и деловито спешащей толпой, рядом с этой бурлящей жизнью нищенка смотрелась нелепо и очень одиноко как-то, что ли. Ну, как дед Мороз Восьмого Марта…

И сидит она вся такая отрешенная, перебирает свои копеечные подачки и плевать ей с Эвереста на все вокруг. Неправильная какая-то побирушка, кто ж так милостыню просит?! Где монотонная, заученная песня про пожар в квартире или потерю здоровья, где заискивающий и просящий взгляд, где, в конце концов, пресловутая протянутая рука?! И вдруг вижу стайку из четырех представителей подрастающего поколения, лет двенадцати-четырнадцати, осторожно крутящихся возле моей бабульки. Вот сердцем почему-то сразу почувствовала – не к добру они тут трутся, не просто так. Движения суетливые, вороватые, но опасливые. Как-то защемило у меня внутри. Сопрут ведь заветный ридикюль с дневной выручкой! Это же и ужин ее, и завтрак, и ночлег, наверно… А тетка словно и не замечает этой движухи вокруг себя. Ну уж нет! И только я выдвинулась на защиту честно заработанной наличности, как маленькие негодяи обступили нищенку по кругу, отрезав ее тем самым от толпы и лишних глаз. Когда я, запыхавшись, подскочила к месту драмы, было уже поздно. Бедная тетка беззвучно глотала воздух, схватившись драными перчатками за левый бок… Но самое страшное было не это. Глаза. Ее глаза. Абсолютно пустые, не выражающие ни одной эмоции, подернутые белесой пленкой катаракты, они выпускали из своих немощных недр крупные прозрачные слезищи. Я поняла – эти глаза совершенно ничего не видели. Нищенка была слепа. Я присела перед ней на корточки с ощущением беспомощности и абсолютной своей бесполезности. Как мне ее утешить? Что сказать в свое оправдание – почему я, здоровая и молодая курица, допустила такое непотребство?? Почему сразу не подошла, ведь почувствовала же интуитивно надвигающуюся беду?! Сказать, что мне было стыдно и больно за себя и за эту женщину, это ничего не сказать… Все произошло так быстро и так тихо, а толпа все так же бежала по своим делам, привычная уже к любому горю на свете…

Не помню уже, что я ей говорила, гладя по нелепой детской шапке, которая совсем съехала на затылок и обнажила седую пушистую прядь. Что-то причитала, собирая с асфальта рассыпавшуюся из коробки мелочь, кого-то ругала, кому-то грозила. Наверно, чтобы заглушить жесткое чувство вины…

Немного успокоившись, побирушка вытерла слезы и подняла голову, глядя куда-то поверх меня. Мы немного поговорили. Я выяснила, что ее зовут Надюня, что на этой «точке» она давно и что скоро за ней придет внук – ее поводырь по всем дорогам, да и по жизни, наверно, тоже. А Надюня узнала, что электричку я пропустила, что «кинули» меня на деньги и что идти мне сегодняшним вечером, собственно, некуда. Вот так и оказалась я у Надюни в гостях на одну ночь, половину из которой мы проговорили. В чистенькой, практически стерильной до тошноты, убогонькой полуподвальной комнатке под старомодным уютным абажуром с полуосыпавшейся оранжевой бахромой мы болтали обо всем на свете и ни о чем конкретно. Надюня рассказала мне свою жизнь с того момента, как отец выгнал ее из дома и до момента, как ее дочь подалась на заработки и «сгинула, не знамо где, без ответа и привета», оставив на нее десятилетнего Василия, как он сам себя солидно называл.