На юге чудес - страница 31

А на следующее утро – к счастью, оно оказалась ветреным, и пьяный воздух не одурманил людей – все, не сговариваясь, пошли распахивать целинные земли ниже долины, куда впоследствии поползет разрастающийся Софийск. Петр Толмачев был здесь одним из первых, приобщаясь через тяжелый труд земледельца к исконному русскому труду созидания новой границы империи, и противясь сердцем приходу её властей. За неимением волов, запрягали в плуги кургузых казахских лошаденок и, наваливаясь на поручни, взламывали целину, собираясь сеять озимые. Но урожай земля Азии дала сразу же, потому что плуги выдирали из земли знаки древних эпох этого края – рукоятки мечей, дешевые аляповатые кубки, изъеденный ржавчиной щит со страшным женским лицом на боевой стороне, осколки и какие-то стеклянные флаконы. Часто попадались человеческие кости, которые снесли в одну кучу и зарыли. Даже закаленный чудесами Петр Толмачев был поражен, когда его плуг отрыл лежащий в земле панцирь гигантской морской черепахи, весь изрисованный грубыми китайскими иероглифами, настолько древними, что даже живущие в станице китайцы их не понимали. Панцирь, когда его вырыли, стал глухо постукивать, и из него вытрясли бронзовый витой посох и огромную золотую монету, весом в тридцать пять золотников. Но несмотря на все древние помехи, Софийская станица превращалась потом и упорством людей из вооруженного поста в обычный русский поселок, окруженный возделанными полями. Петр Толмачев вечерами возвращался домой, налитый свинцовой усталостью труда земледельца, и Лиза мыла его, как ребенка, и накрывала на стол, блаженствуя от наступившего мира, ибо уверяла себя, что Ксения погибла, и ни одна сука, носящая юбку, теперь не посягнет на её Петра.

Пока они так надрывались сами и надрывали лошадей до астматического хрипа, распахивая целину, лавины яблок и груш прекратились, завалы фруктов скисли и были выброшены в горную речку, воздух очистился, и людям, чтобы опьянеть, снова пришлось прибегать к традиционной водке или экзотическими шарикам горького опиума доктора Вэнь Фу. По утрам с горных ледников тянуло свежим холодом, чьёе дыхание красило в желтые и багровые цвета листву, и украшало пышные розы Лизы патиной росы, и Петр Толмачев встревожился, не понимая, как живет в ледяных высях Якуб и чем он там питается. Вечерами сквозь подзорную трубу он всматривался в плоскую вершину с иглой скалы и не замечал на ней признаков жизни. Только фантазии Петра, полагавшего, что на вершине творится какой-то магический обряд, и любое вмешательство разрушит его течение, удерживали его внизу, заставляя копить тревогу темными ночами. Но Якуб вернулся ровно в тот день, когда терпение Петра лопнуло, он подобрал сапоги покрепче, чтобы вскарабкаться по сыпучим кручам, и прямо в дверях столкнулся с обносившимся и исхудавшим Якубом, согбенным под тяжелым грузом.

– Живой! – воскликнул Петр Толмачев.

– Умереть не так просто, – ответил Якуб словами, которые впоследствии приобретут для Петра очень горькое значение.

На радостях тут же закатили пир, и изголодавшийся Якуб вел себя за столом, как свинья, макая пальцы в жгучие корейские салаты, чтобы придать пикантности мясу во рту, и вылавливал капусту из борща руками, только что побывавшими в халве. Но ему прощали всё, потому что, окрыленный великой миссией познания будущего, он говорил без умолку, объясняя завороженному Петру, что Ной великий путаник, потому что он создавал систему записей летописи будущего прямо на ходу, не придерживаясь порядка и методичности, изменяя её всякий раз перед новой задачей, совершенствуя раз от разу, и теперь Ковчег стал скопищем головоломок, ключ к которым он всё-таки нашел. У Петра Толмачева замирало сердце от торжества, а Лиза любовалась голубыми глазами горного ария, и видела в нем увлеченную, чистосердечную и нестареющую душу, в мудрости которой жила печаль. Якуб иногда замирал на полуслове, изнуренный бессонницей, кипением мысли и беспощадными горными ветрами, ободравшими его лицо так, что кожа потрескалась и шелушилась, как кора, но он все же дотащил с вершины пухлые стопки китайской бумаги с зарисованными фрагментами царапушек Ноя и рядами изобретенных патриархом букв, похожих на неправильные дырки, и ещё принес ветхие бруски Ковчега, окаменевшие раковины с его бортов, глиняные черепки посуды семейства Ноя и даже примитивный бронзовый нож, найденный в руинах. «Всё может пригодиться» – так пояснил Якуб свое научное скопидомство.