Девушка М.
В последнее время я разговариваю только с ними. Этот врач, к которому меня упорно таскает мать, прописал какие-то таблетки. Они не заглушают голоса. Хотя мать на это надеялась.
Я же убедилась. Ничто не может их заглушить. Я избрана. Это лучшее доказательство. Это то, что они постоянно мне говорят. Они велели ждать указаний, и я жду. Я почти перестала выходить из дома, даже в магазин. Зачем. Все равно по дороге все забуду. Да и вообще зачем эти привычные обряды. Я даже зубы чистить перестала, какое там дело до зубов, если я особенная. Я бы и в душ не ходила, но мать периодически заставляет. Она стала меня раздражать, сильно. И врач этот, кстати, тоже. Но я не буду на них отвлекаться.
Моя жизнь была нелепа и бессмысленна. Я работала на самой непыльной и ненапряжной работе, но даже оттуда меня прогнали. Я была никем. Меня ни разу никто не любил. У меня не было денег. Не было красоты. Не было таланта. Теперь я важна. Все еще увидят. Обязательно увидят.
Девушка Н.
Я снова сидела на приеме у психиатра. Понемногу начинала привыкать. После первого раза мне было очень плохо. Я пришла домой совершенно без сил и очень долго плакала навзрыд. Я так старательно прятала свои воспоминания в недра своей черной души, я хотела сделать вид, что этого не было. Я пыталась обмануть себя и свой разум, пыталась притвориться, что со мной такого не было, я чиста, и этих грязных и беспросветных эпизодов в моей жизни не было. Я отрицала очевидное.
После нескольких сеансов эта буря немного улеглась. И сегодня я решила упомянуть об этом. Я сказала:
– А знаете, после первого посещения мне было очень плохо. Мне пришлось признать, что моя жизнь не такая, какой я всегда хотела ее слепить. Что в ней были те вещи, которые я хотела забыть и даже полностью отрицала их существование.
– А в какой момент вы стали их отрицать? И почему именно так хотели не просто пойти дальше, а именно полностью вычеркнуть эти эпизоды из вашей жизни? – склонив голову, спросил врач. Я помялась, но решила быть честной. В конце концов, помощь нужна мне. Много ли будет толку, если я стану врать – только запутаюсь еще больше и застряну в этой трясине безнадеги.
– Когда мне было лет 10-11 я начала стыдиться отчима. Я начала уже что-то понимать, и мне приходилось краснеть за него. Кроме того, если в детстве еще какие-то друзья у меня были, с каждым годом их становилось все меньше – ведь подростки жестоки, они начали издеваться надо мной. Я перестала подпускать кого-то близко. Мне было очень неприятно дома, и не хотелось переживать все это еще и в школе.
– Вы сказали про 10-11 лет. А до этого момента – как вы относились к отчиму? – поинтересовался аналитик.
– Ну, – я немного смешалась, – когда он напивался, становился неприятным человеком. Я даже постепенно стала понимать, в какие моменты стоит убежать на улицу и как долго нужно гулять, чтобы он не докапывался до меня. Но вообще-то тогда я не испытывала к нему ненависти. Мне было очень обидно в те моменты. Но когда он трезвел, всегда раскаивался. И вел себя… ну, как отец, – вконец стушевавшись, заявила я. Мне показалось, что на лице врача я увидела удовлетворение, но может, просто показалось. Он сказал:
– А теперь давайте вернемся к тем чувствам, что вы испытали после первого сеанса. Что это были за чувства?
– Мне было больно. Я испытывала тревогу, ненависть, страх. И стыд, – последнее слово я сказала очень тихо.
