На западе без изменений - страница 14

Рядом с нами движутся длинными вереницами эшелоны с боеприпасами. Они идут спешно, постоянно обгоняют нас. Мы кричим им, прикалываемся, а они отвечают.

Показывается стена, она составляет часть дома, стоящего в стороне от улицы. Вдруг я навостряю уши. Мне кажется? Я снова отчётливо слышу гусиный крик. Бросаю взгляд на Качинского – ловлю взгляд от него; нам всё ясно.

«Кат, я слышу там претендента на сковородку – «Он кивает. «Сделаем, если вернёмся сюда. Я в теме».

Конечно, Кат в теме. Он точно знает каждую гусиную ножку в окружности двадцать километров.

Вагоны достигают района расположения артиллерии. Места установки пушек замаскированы кустами от взглядов лётчиков, как к некому военизированному празднику кущей. Эти галереи имели бы счастливый и мирный вид, если бы их обитатели были без пушек.

Воздух становится туманным от орудийного дыма и дымовой завесы. На зубах горько отдаёт порохом. Трещат выстрелы, так что наш вагон дрожит, следом раскатывается бушующее эхо, всё колеблется. Наши лица незаметно меняются. Мы даже ещё не в окопах, мы только по пути к ним, но – в каждом лице читается: здесь фронт, мы на фронте. Это ещё не страх. Кто ездит на передовую так часто как мы, тот становится толстокожим. Только юные новобранцы волнуются. Кат наставляет их: «Это был 30,5, я слышу это по выстрелу; – удар приходит сразу.»

Однако глухой звук ударов не проникает сюда. Он тонет в говоре фронта. Кат долго прислушивается: «Ночь ебашит».

Мы слушаем все. Фронт беспокоен. Кропп говорит: «Томми уже стреляют».

Выстрелы слышны отчётливо. Это английские батареи справа от нашего сектора. Они начинают урок рано. При нас они всегда начинают ровно в десять часов утра.

«Что же скажешь», – кричит Мюллер, – «часы у них ходят хорошо».

«Ебашат, говорю я ему, чую задницей». Кат расправляет плечи.

Рядом с нами грохают три выстрела. Струя огня косо устремляется во мглу, орудия ворчат и шумят. Нас знобит, но мы рады, что завтра утром снова окажемся в бараках.

Наши лица не бледнее и не румянее чем обычно; они не напряжены и не расслаблены, и всё же они другие. Мы чувствуем, что в нашей крови произошёл контакт. Это не речевой оборот; это фактически. Это фронт; сознание фронта, плата за это прикосновение. В одно мгновение, где просвистела первая граната, где воздух разорвался от выстрелов, вдруг в наших венах, наших руках, наших глазах покосившаяся наблюдательная вышка, засада, усиленный караул, странная гибкость чувства. Тело с одного удара в полной боеготовности.

Это часто бывает со мной, если случается такая передряга, вибрирующий воздух, который на беззвучных крыльях перепрыгивает нас; как если бы сам этот фронт излучал электричество, мобилизуя неизвестные нервные окончания.

Каждый раз то же самое: мы уезжаем, ворчливые или бодро настроенные солдаты; – потом показывается первая орудийная позиция, и каждое слово нашего разговора получает изменившееся звучание. –

Если Кат становится посреди барака и говорит: «Ебашить – «так, это именно его всегдашнее выражение; – но если он это говорит здесь, то едкость фразы как штык ночью при луне изворотливо режет мысли насквозь, он еще ближе и говорит к этому неведомому, что в нас проснулось с мутной силой, «ебашить». Может быть это наша внутреннейшая и таинственнейшая жизнь, это заставляет задрожать и поднять себя к обороне.

Для меня фронт – ужасный водоворот. Если взять немного подальше от его центра к чистой воде, уже чувствуется его всасывающая сила, которая притягивает медленно, неизбежно, незаметно. Но из земли, из воздуха льётся в нас обороняющая сила, – больше от земли. Ни для кого земля не значит так много, как для солдата. Когда он прижимается к ней, долго, пылко, глубоко лицом и членами зарывается в неё в смертельном страхе огня, она его единственный друг, его брат, его мать, он стонет от страха и его крик в её молчании и её защищённости, она поднимает и отпускает его снова к новым десяти секундам течения времени и жизни, хватает его снова и иногда навсегда.