Мы возвращаемся. Уже время рассаживаться по нашим вагонам. На небе светлеет колея. Три часа утра. Ветер свежий и холодный, сейчас наши лица бледны.
Мы ощщупью бредём вперёд гуськом через рвы и воронки и снова попадаем в полосу тумана. Качинский взволнован, это плохой знак.
«Что с тобой Кат?» спрашивает Кропп.
«Я только хотел бы, чтобы мы вернулись домой» – «домой», он имеет ввиду бараки.
«Осталось не так долго, Кат»
Он нервничает.
«Не знаю, не знаю – «
Мы выходим траншеей в поле. Показывается лесок; мы знаем здесь каждый метр почвы. Там уже кладбище егерей с холмиками и чёрными крестами.
В это мгновение раздаётся свист позади нас, вздувается, трещит, гремит. Мы пригибаемся, – сотня метров за нами простреливается до огненных облаков вверху.
В следующую минуту ломается лесина под вторым ударом, медленно плывёт через вершины трёх, четырёх деревьев и ломается при этом в куски. Уже шипят как паровой клапан приближаясь следующие гранаты – шквальный огонь –
«В укрытие» – ревят все – «В укрытие» –
Луга плоские, до леса далеко и рискованно; – нет другого укрытия, как только кладбище и могильные бугорки. Мы спотыкаемся впотьмах, как плевком каждый приклеивается тотчас за бугорком.
Ни моментом раньше. Темнота становится безумной. Всё бушует и беснуется. Чернеющей мглой ночь как гигантская горбунья беснуется за нами, над нами и дальше. Огонь взрывов колышется над кладбищем. Нет выхода. Я отваживаюсь в отблесках гранат кинуть взгляд на луга. Они взрывающееся море, удары пламени снарядов вырываются из него как фонтаны. Исключено, что кто-то это переживёт.
Лес пропадает, он растоптан, разорван на куски, разодран. Мы должны остаться здесь на кладбище.
Земля лопается перед нами. Идёт дождь из комьев. Я чую толчок. Мой рукав разорван осколком. Я сжимаю кулак. Боли нет. Но это не успокаивает меня, повреждение всегда болит только потом. Я ощупываю руку. Она поцарапана, но цела. Тут хлопает возле моего черепа, так что у меня плывёт сознание. Молнией проносится мысль: не лишиться чувств! Я погружаюсь в чёрную трясину и тотчас прихожу в себя. Один осколок всекает в мой шлем, он происходит так издалека, что не пробивает. Я стираю грязь из глаз. Передо мной пробита дыра, мне это непонятно. Нелегко попасть гранатой дважды в одну воронку, поэтому я хочу туда внутрь. Одним длинным рывком я бросаюсь вперёд, плоско как рыба на дно, когда снова раздаётся свист, потом быстро ползу, влезая в укрытие, чувствую слева что-то возле давит меня, это после, я вою, раздирая землю, давление воздуха гремит мне в уши, я ползу под упавшего, покрываясь им, это лес, военная форма, укрытие, укрытие, убогое укрытие, от бьющих сверху осколков.
Я открываю глаза, мои пальцы судорожно охватывают рукав, руку. Раненый? Я кричу ему, нет ответа – мёртвый. Моя рука перехватывает дальше, в осколки дерева, теперь я снова знаю, что мы лежим на кладбище.
Но огонь сильнее, чем когда-либо ранее. Он уничтожает чувство, я ползу ещё только глубже под гроб, он должен меня защитить, и даже если там лежит смерть.
Передо мной зияет воронка. Я хватаю её глазами как руками, я должен одним рывком быть там. Тут я получаю удар в лицо, рука цепляется за моё плечо – это снова наступает смерть? – рука трясёт меня, я поворачиваю голову, в секудно-коротком свете я вижу остолбеневшее от страха лицо Качинского, его рот широко открыт и ревёт, я не слышу, он трясёт, меня, приближается; в один момент затишья меня достигают его слова: «Газ-гаааз- гаааз! – передай дальше!»
