– А как там Карача? – И к татарину у казака стало зреть чувство симпатии.
– Лежит в жару. В себя еще не приходил! – Теперь уже Скряба почесал свой лоб.
– Да что по вам одна вша, что ли, скачет?.. – Казак твердо посмотрел в лицо тысяцкому.
– Ну, коли другого выхода не имеется, то говори уж, Иван Прокопич, все начистоту.
– Да с такими, как ты, и впрямь лучше без обиняков. А то свое, не дай бог, чего удумаешь. Да воротить начнешь. Тут и вовсе не разгребемся.
– Свое-то у меня никак не заржавеет.
– Вижу-вижу. Гонцов своих я уже отправил к государю. Сам понимаешь, с таким делом тянуть нельзя. Думаю, услышит меня Михайло Федорович и вертаться до Москвы начнет.
– А тогда чего ж?
– А то ж! Ты не перебивал бы, мукомол, ядре нать, понимаешь!.. – Рукавица сдвинул брови.
– Не перебьешь, так не вразумишь как след!
– Ладно, Василь Модестович, ты тоже не кипятись! – Тысяцкий шумно выдохнул. – Шляхетские разъезды уже вовсю за спиной нашего войска шныряют. Ждут татарского подкрепления. Чтобы подвести как надо для удара.
– Так, Иван Прокопич… – Рукавица сделал знак воеводе.
– А, ну да… Пенек старый. Чуть не забыл. Мы вот тут подумали с Василь Модестовичем, что надо бы послу государеву имя приличествующее данной ситуации иметь.
– Так у меня вроде есть имя! – Инышка аж привстал.
– С вашими именами казацкими курам на смех да псу на слезу. Как с таким именем перед государем предстанешь? А ну как он тя спросит: как звать-величать, добрый молодец? Че ответишь? Иныш, со двора кыш?
– Э-э, дядя, будь поаккуратнее. Не я то выбирал и не ты. За нас выбрали, вот те пусть и меняют!
– Значит, не хошь государю служить и польску пани сопровождать?
Скряба прищурился.
– Оно, конечно… Ну, ежели вот дело государево. Я так Тимофей Степанычу и передам. – Инышка покраснел до самой маковки.
– Тимофей Степаныч только рад будет, что у его казака имя православное появилось. В общем, как ты там говоришь, Василь? – Тысяцкий посмотрел на Рукавицу.
– Самое родственное по близости звучания выходит: Иннокентий.
– Ух ты! – Инышка раскрыл рот.
– Иннокентий – баское имя! – Тысяцкий подмигнул казаку. – Отца-то как звать?
– Отца-то с матерью давно татары порешили. Меня дядька Пахом с теткой Дуней растили.
– А про отца не помнишь, значит?
– Звали Полужник. Потому как оловом расплавленным предметы разные поливал. Лужил, словом.
– Вот и хорошо. А растил дядька Пахом, говоришь?
– Так самое.
– Тогда сам Бог тебе велел быть Полужниковым Иннокентием Пахомовичем. А! Что скажешь, казак удалой, гонец государев? – Скряба хлопнул себя по колену.
– Ух ты!
– Вот и ухай теперича еще лет сто! – Рукавица обнажил в улыбки кривые, желтые зубы.
– Ну а теперь к делу! – Тысяцкий снова хлопнул ладонью по колену. – Как я уже говорил сегодня, шляхетские разъезды в тылах московского войска шныряют. Они-то нам, парень, и нужны. Тебе предстоит путь нелегкий и дело щекотливое. Надобно, чтобы ты передал полякам одну весть.
– Я? Как же ж?! – Инышка, теперь уже Полужников, выпучил глаза.
– Поедешь к ним под видом человека, решившего перейти на ихнюю сторону. Для надежности, чтобы поверили, дадим тебе Ядвигу.
– А передать что?
– Надо, очень надо, чтобы они тебе поверили. Дескать, бежал с Руси, ради любимой, которую освободил из застенка. Нечаянно прознал, что астраханские и казанские татары, присягнувшие на верность московскому государю, готовят поход на Речь Посполитую с юга. И хотят ударить по Киеву.
