– Пошто они так, Тимофей Степаныч?
– А чтобы поставить на самый верх стрелков с мушкетами да по нам грешным палить. Ты бы шла глянула: как там у Саввы дела?
– Чего глядеть-то? И отсель можно увидеть. Вы вот чуть на пару шагов в сторону пройдите. Всю ночь монах, как заведенный, пушку из кожи ладил. Рослава с им. Тоже глаз не сомкнула. Сейчас, поди, спят.
Атаман сделал несколько шагов по настилу и глянул из-под руки. Рядом с пушкой, обнимая ствол, лежал инок. И, прижавшись к его спине, положив руку на талию мужчины, спала Рослава.
– Ишь ведь, что война делает! – Кобелев длинно выдохнул.
– Оно, може, и не самое плохое иногда…
– Ты что, девка, мелешь! Он ведь инок. Человек Божий.
– Он, может, и служка Божий, а всё одно мужик! Бабья-то ласка да забота своё берет, хоть ты монах, хоть казак в сенях.
– А ну тя, Марфа! А твой-то Перепята где ныне?
– Убило Перепятку моего. От того и я в полон попала. Разве ж при живом мужике бабу можно сграбастать? – Марфа всхлипнула. – Мой Перепятка, будь живой, один бы оглоблей всю эту нечисть по полю раздул!
– А чего с Михал Федорычем на Смоленск не пошел?
– То и не пошел сразу. Весны дожидался. Ему ведь подумать надо. А у них в роду все долго думают, только потом за дело берутся. Мы ж еще и жили-то, считай, в Диком поле напередь Воронежа. Как тут семью оставишь? Если нехристи идут, то сразу сперва на нас.
Кобелев почувствовал, как мутный пот полез на глаза. А может, и не только пот. Необходимо было сменить разговор. Негоже сейчас по убитым печаль распускать.
– Нужно потихоньку казаков подымать. Ты сама-то прилегла хоть?
– Прилегла. Да всё одно не спится. Всех будить, что ли?
– Давай Гмызу и его пищальников с пушкарями. Пусть начинают оружие ладить. Остальным еще можно почивать да сил набираться. Я тут, пожалуй, останусь. Тяжело мне по лестнице вверх-вниз таскаться. Эдак силы только растрачу. Как там Инышка?
– Чего?
– Ладно, Марфушка, ступай. В помощь Авдотье Григорьевне будь. Ей с ранеными, поди ж ты, сейчас лихо приходится. Кричать тоже тяжко стало. Скажи Зачепе, чтобы около меня был всегда. Приказы мои по крепости передавать будет.
Кобелев отвернулся от Марфы и стал вглядываться в тесный муравейник крымского лагеря.
* * *
Уже через полчаса Гмыза расхаживал вдоль шеренги казаков, держа левую руку за спиной, а нагайкой, которую держал в правой, пощелкивал по голенищу.
– Так, ребята, дула почистить, порох еще посушить, пока время терпит. Да смотрите, чтобы у меня пуговицы блестели, как у кота яйца. Крымцы должны видеть бравых казаков и пужаться одного только виду. К деревянным пушкам, напоминаю, во время пальбы через перегородки не лезть. Разорвать их может так, что и ваши кишки через крепость повылетают!
– Гмыза, а ты чё опять расшамкался? – Буцко стоял, пытаясь выпятить грудь и подобрать арбузный живот. Как всегда. с глуповатой физиономией и сонными глазами. Толстые щеки у парня напоминали два крепких яблока. И если бы не редкая рыжая щетина, то на вид он тянул не больше чем на пятнадцать годков.
– Я те щас так расшамкаюсь! Так отбуцкаю, што ты свою фамилью забудешь! Пока ты в валенок мочился, телок осочный, я уже пули зубами ловил!
– Не Буцко, а Версалий Матвеевич!
– Што, не понял? – Гмыза подошел вплотную к парню.
– Што не понял? Версалий – так во Франции-граде замок зовется. Меня батя в честь его и назвал.
– А твой батя, поди, был там? Мне ты рассказывать будешь, какие во Франции-граде замки бывают?! Твой батя был не чета тебе, валенку дырявому!
