Над бездной по лезвию клинка - страница 11

Он не разнюнился, собрался и решил дальше играть по правилам. И роль себе выбрал, идейно выдержанную, хорошо знакомую по кинофильмам, спектаклям, и по художественной макулатуре. Да человек оступился, но благодаря помощи партийной организации, чуткой заботе товарищей, твердо встал на путь исправления[1]. Не «Чайка» Чехова, но для питомника и такой спектакль сойдет. На все последующие предложения выпить со страдальческой гримасой отворачивался и шептал: «В завязке я ребята, выпью сорвусь». Дальше к нему и не приставали.

А начальник политотдела, сам выпить не дурак, даже в пример стал его приводить: Вот сами смотрите товарищи, как может помочь здоровый коллектив человеку, если он твердо, решил расстаться с пагубной привычкой. Правда чуял Торшин, что начальник питомника ему «ни на грош не верит», но с этим смирится надо. Смирится, так же как с провалом версии об Антоне Ивановиче Ефимове. А вот собачек он полюбил. Славные они. Врать им не надо, а за любовь и внимание они сторицей воздают.

В 15.00. Торшин доложил в отделе кадров хмурому полковнику – пограничнику о прибытии. Тот достал командировочное удостоверение, сам отметил дату убытия в командировку и сухо сообщил: «Вас ждет машина».

Машина была так себе, старый обшарпанный «Москвич». Вот только водитель, средних лет, потрепанный мужичок, был не в форме и номерные знаки у машины – гражданские. Хотя это могло ровным счетом ничего не значить, вот только волнение у Торшина так нарастало, что даже в пальцах рук стало покалывать и они чуть заметно стали подрагивать, а он закрыв глаза как увидел красивого немолодого человека писавшего книгу.

От непонятного волнения сильно кольнуло под сердцем у мужчины сидевшего за письменным столом в своей квартире на Проспекте Мира. Он вышел из-за стола и ладонью помассировал свою грудную клетку. Волнение у него было смутным и тяжелым. «Может и обойдется» – подумал писатель глядя в окно своей квартиры. Окно выходило во двор дома и он видел как там беззаботно играют дети. «Обойдется, – успокаивал себя мужчина, – раньше же обходилось».

Машина в которой на заднем сиденье ехал Торшин остановилась у нового многоэтажного панельного дома, что как грибы выросли на окраинах столицы.

– Приехали, – сообщил водитель Торшину, – вас ждут в квартире тридцать пять, подъезд второй, этаж третий.

Пока Торшин пренебрегая лифтом поднимался по лестнице на третий этаж, он узнал, что: «Ерошин –козел. Маня – стерва. А Сережа + Наташа равняется любовь». Надписи и рисунки стенах подъезда, были сделаны, красной краской, вероятно оставшейся после ремонта.

А вот интересно, – думал Торшин быстро поднимаясь по лестнице и знакомясь с подъездными росписями, – жители пещер, первобытные художники, тем же инстинктом руководствовались, что и их недостойные потомки, разрисовывая стены своих пещер, или все-таки чувством прекрасного, и желанием отобразить окружающий их мир. Впрочем, достойны или недостойны их потомки, вопрос спорный, какой мир нас окружает, такого и его отражение. Торшин подходя к входной двери, квартиры тридцать пять, продолжал мысленно рассуждать о наскальной живописи, ее современных тенденциях, а потом ухмыльнулся, припомнив, как его коллег называют в творческих кругах: «Искусствоведы в штатском».

Задребезжал звонок. Входную снаружи обитую дерматином дверь открыл щуплый старичок – пенсионер, одетый в трикотажный линялый спортивный костюм. Торшин посмотрел на своего бывшего преподавателя, и не удержавшись рассмеялся: «Дедушка, просто одуванчик – филателист, а не генерал – контрразведчик».