Не успев дойти до выхода, он услышал шаги сзади и окрик. Это была одна из сестер.
– Модест Иннокентьевич, немка, кажись, помирает, бредит.
– Кто там сейчас у нее?
– В том-то и дело, что никого!
– А где ее сиделка?
– Не знаю, а только надобно идтить. Священника бы по уму надоть…
С тяжелым сердцем Модест Иннокентьевич направился в сторону главного корпуса.
В комнате умирающей стоял странный запах, который знававший лучшие времена Модест Иннокентьевич безошибочно определил как запах очень дорого французского коньяка. На столе стояла тарелка с кусочками швейцарского сыра, маслинами и пара небольших рюмок.
Пить в приюте запрещалось, но делать замечание умирающей было бы странным.
Сама немка возлежала на высоких подушках, тяжело дыша и пристанывая. Лицо ее было бледно, маленькие узко посаженые глаза смотрели в потолок. Губы что-то неразборчиво шептали. Руки лихорадочно плясали по выпуклостям грудям, и весьма неприлично сжимали то один, то другой из двух своих могучих куполов на передней части тела. Внезапно она как будто осознала присутствие вошедших и посмотрела на них. Глаза приобрели осмысленное выражение.
– Вы, – властно сказала немка на чистом русском, обращаясь к Модесту Иннокентьевичу, – останьтесь. Все остальные – вон!
Голос был слаб, но четок и властен. Сестра повиновалась. Они остались вдвоем.
– Подойдите ближе. Сядьте рядом, – он повиновался и сел на край кровати.
– Меня отравили. Этого стоило ожидать, – спокойно и смиренно сказала низким мужским голосом старуха.
– Кто вас отравил?
– Они. Впрочем, не важно, Слушайте сюда, у нас мало времени. Я не хочу, что бы этим все это досталось. Вот – пощупайте, – и умирающая, схватив горячими старческими руками с несоразмерно массивными клешнями-хваталками длинную худую кисть Модеста Иннокентьевича, положила ее себе на одну из массивных и совсем не старческих грудей.
– Вы что?! – в ужасе закричал Модест Иннокентьевич, которого женские прелести, тем более такие не очень свежие, и раньше не особо возбуждали.
Но рука его осталась в мертвом захвате все на том же месте. «Старуха» часто и напряженно дышала. Парик сбился, обнажив редкий седой ежик на виске.
– Не дурите, щупайте. Чувствуете?! Чувствуете?!!! – голос ее перешел на свист.
Рука Модеста Иннокентьевича еще глубже вжималась в неожиданно тугую грудь жуткой старухи. Да, он определенно что-то чувствовал. Что-то продолговатое и твердое, как ему показалось.
– Они меня все предали, и потому будут наказаны. Возьмите это – там карта, ключи и миллиарды…
Внезапно голова старухи, еще минуту назад проявившей перед лицом смерти такую не женскую силу, вздрогнула как от удара пули, глаза закатились, глазные яблоки дернулись пару раз и застыли.
Модест Иннокентьевич оглянулся на дверь, потом резко откинул верхнюю часть одеяла, прикрывавшую тело усопшей, которое теперь и вовсе напоминало старого некрасивого и к тому же мертвого мужика. Седые волосы, торчащие пучками из ноздрей, щетина, провисшая морщинистая кожа на шее.
Миллиарды… Это слово Модесту Иннокентьевичу определенно нравилось! Надо не терять ни секунды! Иногда Модест Иннокентьевич мог быть весьма эффективным и быстрым. Вот и сейчас он мгновенно разобрался в ситуации. Решительно, по-гусарски разорвав ночнушку, он увидел пару накладных телесного цвета грудей в виде лифчика, пристегнутых сзади широкой тесьмой и плечевыми лямками.
