Его рассуждения меня не во всем устраивали. Пусть война и исчадие ада, но ад должен быть только для врагов наших. Я никогда не был на войне, однако в мою память мальчугана врезались пожары, пускаемые по многим деревням в 1863 году… И отец, стоя у окна, говорил: «Вот теперь за Малюками где-то горит», – падал ниц перед иконами, молился, чтобы лихая беда не влетела в село… И как нам привезли страшную весть, что на слуцком тракте какие-то бандиты убили нашу матушку. Вместе с ней погибла и родня, ехавшая к нам в гости на мои именины. Я боялся смотреть в окно, становился рядом с отцом на колени и тоже молился.
И плакал…
Кажется, до сей поры я на щеках чувствую влажность тех слез, выплаканных и невыплаканных. Горечь этих слез так и осталась во мне навсегда.
В последние дни офицеры чрезвычайно взбудоражены.
– Господа, господа, а мы все здесь, как наседки на цыплятах! – возмущались одни.
– На перинах, господа офицеры, на перинах! – ерничали другие.
– Кременецкий сегодня вместе с Зотовым на приеме у Альбединского. Интересно, что сейчас решается?
– Думаю, Альбединский предлагает, чтобы всю дивизию отправлять до Киева по Днепру…
– Весьма интересно, весьма. И что же?
– Скорее всего, Зотов упрямится, ведь 30-я дивизия лучшая в его 4-м корпусе. По Днепру хорошо только артиллерию, боеприпасы и провиант. Как свидетельствуют осведомленные лица, все части идут маршем по нескольким маршрутам самостоятельно и соединяются у Кишинева…
– Господа, наш-то полк как?
– Как Зотов решит, так и будет!
– Господа, доподлинно известно, что маршруты движения уже отмечены, но это все весьма строго секретно.
– Да полноте вам, Миранович, целый год все обсуждаем, каким маршрутом лучше всего следовать, а теперь вдруг невероятно секретно.
– Ваше преподобие, а вы по Днепру с обозами или с нами?
Это уже в мою сторону. Я улыбаюсь:
– Только с вами, господа, только с вами. Иного мне и не дано!
Мне рукоплещут.
Громкая команда дежурного по полку. Это означает, что прибыл Кременецкий. Все поворачиваются в сторону двери. Какие новости он привез? Офицеры плотным кольцом сразу окружают командира. Кременецкий предельно краток:
– Господа, у меня известия – те, которых вы все ждете, – он делает паузу, – рота Мирановича представит полк на молебне на соборной площади по случаю нашего выступления на войну. Остальным готовиться к походу! Выступаем двадцать четвертого апреля.
Кременецкий смотрит в мою сторону:
– Ваше преподобие, если у вас есть какие срочные дела, то…
– Нет-нет, Василий Никитич, у меня все готово, поэтому обязательно буду присутствовать на молебне.
– Как вам будет угодно-с. Возьмите мой экипаж.
Сегодня четверг, 21 апреля. В небе курчавятся легкие белесые облака. В воздухе аромат цветущих яблонь: нынче они рано зацвели. В народе говорят, что это славное знамение. Накануне я съездил к отцу в Дударево. Он еще раньше закончил побелку деревьев, а теперь выставил из омшаника ульи, и по саду плыло радостное гудение пчел. Отец любит пчелиный гуд: «Он взывает к труду, к получению от труда благости». Мне и самому нравилось пчелиное гудение, от которого весь наш сад жил какой-то особенной, реально ощутимой жизнью. Даже облетавшие лепестки не просто опадали на землю как нечто ненужное, отжившее, посчитавшее, что отмеренный путь уже пройден и там, на ветвях, теперь зародилась новая жизнь, – они кружились, скользили под эту пчелиную песню, под пчелиную музыку, отмеряя такт за тактом, до полного завершения своего последнего танца, воздушного и неслышного. Земля, усеянная под яблонями этими лепестками, тоже становилась воздушной, нарядной…
