Взглянул на её душу – всё в ней хорошо, вполне красивая, достойна большего, чем думает.
Коктейль эмоций оставила своим уходом. Страх и совесть сидят на разных берегах, у каждого свой смысл. Даже, если и тянут к друг другу дряблые руки, то лишь для приветствия. Страху не бывает совестно, совести не бывает страшно.
За окном всё также, как и вчера, как и годы назад, не меняется, хоть опустивший голову ты смотришь иль подбородок гордо приподняв. Ситуации тасуют углы наших взглядов, чтоб заставить видеть по-новому. Отчаяние склонит тебя ниже, подскажет – себя пожалеть. Но у жалости художника есть два лица – в одном всех жаль на свете, в другом лишь пустота…
За окном не только ветви, за окном вся жизнь…
День пролетел, но босоногий вечер всё также не скрывал печали. От счастья до печали – чашка чая, а от печали к счастью – целый путь.
Лучший шедевр не во всех глазах окажется лучшим. Пёструю пьесу разглядят лишь пёстрые глаза, а глаза Леро, видимо, для меня неуместны.
–Это обида?
На этот вопрос он бы ответил:
–Не сказал бы…
Такой ответ о многом говорит…
Как бы не обманывал себя, он ждал, что она вернётся, но ночь уже с небес спустилась, а она так и не пришла.
«Любовь рождается нежданно, но её счастье, видимо, не для меня.», – оправдывал он простой фразой свои неудачи в чувствах. Когда любовь к нему приходит, он ждёт, когда она уйдёт – вот и вся причина. Нет, он не полюбил её с первого взгляда – это лишь мысли…
Вспомнил о силуэте, и обрушилась на пол посуда. Не в его комнате, а на кухне. Сердце ёкнуло, но художник, не мешкая, спустился вниз и застыл в проходе, боясь пошевелиться.
Силуэт стоял в центре комнаты и ловил взгляд художника. Он впервые явился днём. Глаза ярко выражались на фоне темноты, но, в целом, эмоций не разобрать. Он был похож на любую, человеческую тень, но чернотою не сравнится ни с одной из своих сестёр.
–Зачем ты это делаешь? Ты меня прогоняешь? – спросил Арлстау, а сам дрожал от страха, не зная, чего ждать.
Ему показалось, что силуэт намеренно обрушил посуду, чтобы изгнать его из дома. Иного объяснения его действиям не находил.
–Это твой дар? Он принадлежит тебе? – внезапно осенило художника, но силуэт был безмолвен, у него не было рта.
Арлстау, как обычно, не стал терпеть молчания, повернулся к нему спиной и собирался вернуться в свою комнату.
–Нарисуй мою душу! – словно сотни объединённых вместе голосов ответили ему в голове, заставив замереть на месте, и лишь один голос ответил: «Не рисуй!».
Оглянулся – лишь гора разбитой посуды. Силуэт исчез, оставив ощущение, что он больше никогда не побеспокоит – всё, что нужно, сказал; всё, что нужно разбить, он не склеит.
«Стоит ли, слушать его? Что будет, если я послушаю и нарисую его душу? Неужели, мне и правда дано покинуть свой дом и стараться в него не вернуться? Уйти из дома я могу, но бежать из него не готов!».
Домыслы атаковали, а душа несколько часов выпрашивала действий, убеждая, что они важны.
Стоило звёздам занять свои места на небе, как кисть оказалась стиснутой в зубах.
«С чего бы начать?» – размышлял художник, стоя на коленях. – «Кто этот силуэт и где эпицентр его души, где её дно? Чем его душа заканчивается?». Не всегда на дне души самое горькое, но здесь было горько, потому избежал её дна.
Зачем-то посолил воду и отнёсся к этому действию, как к шикарной идее, хоть это и не так. Затем доверился инстинктам, а не фантазии, решив немедленно начать.
