“Приличные люди в доме шапку снимают” – передразнила я доктора, сдергивая с головы картуз.
Как будто я не знаю! Что делать-то?
Кудрей было жалко до слез. Но нужно резать. Не думаю, что на фабрике выйдет постоянно их прятать. А ведь коса – девичья краса. Я и сама волосы свои любила. Длиной почти до пояса, вьющиеся, на солнце сверкающие медью… Единственная моя гордость.
Но что гордость, когда на кону стоит жизнь матери?
Всхлипывая и отчаянно жалея себя, я в потемках разыскала портновские ножницы.
– Свечку-то зажги, Мари, – раздался тихий голос матери, перепугавший меня до икоты. – Или в темноте сидеть будем?
Я сунула ножницы за пояс и послушалась. Мать стояла у меня за плечом и смотрела на меня с грустью.
– Рассказывай, что задумала. Вижу же, что денег где-то достала, лекаря славного привезла. В портках мужских щеголяешь. Не хочу гадать и подозревать тебя. Говори скорее, мне доктор волноваться не велел.
Отчего-то стало спокойно и даже тепло. Матушке и в самом деле стало заметно лучше. Она уже не хрипела и не кашляла на каждом слове. И рассуждала вполне разумно.
– На фабрику к Долохову меня взяли, – призналась я. – Но я переоделась мальчиком.
– Лучше б братец твой работу нашел, – вздохнула мать. – Вымахал с меня ростом, а все как маленький.
– Так двенадцать ему только, а на фабрику с четырнадцати берут. Жили бы мы в городе…
– Но мы не в городе, – кивнула мать. – Ничего, я слышала, Долохов – хозяин не злой, хоть и суровый. Да и ты, конечно, рисовальщиком пойдешь, а не глину месить и ящики таскать.
– Уж конечно.
– Сложно тебе будет, дочка, среди мужиков. Если б Игнат жив был, не пустил бы.
Я промолчала, не зная, что на это сказать.
– Волосы обрезать придется, – только и смогла вымолвить.
– Отрастут, – всхлипнула мать, а потом сжала меня в объятиях. – Прости меня, родная, прости!
– Да ты то в чем виновата?
– Слабая я, слепая почти. Одни беды со мной!
– Справимся, матушка. Ты доселе нас кормила, теперь я кормилицей буду. Вот что, не плачь, лучше Ильяну рубашку заштопай, а потом отдыхай. А я до тетки Марфы сбегаю, яиц и молока куплю у нее. Будет у нас нынче пир.
И сбежала, потому что от материнских слез в груди жгло огнем. И волосы уже жаль не было.
На крыльце у Марфы сидели пять толстых кошек. Под крыльцом лежала кучка обезглавленных мышей. Кошки, завидев меня, заорали пронзительно и громко.
– Да иду я уже, иду! – раздалось из-за двери. – Сейчас ужинать будем!
Я сглотнула. Тоже не отказалась бы. Но кошек кормят за дело, они во всей деревне мышей и крыс ловят. Даже не знаю, где и берут. Я ни одной живой за то время, как здесь живу, не видела ни разу.
Впрочем, кошачий ужин на вид мне не понравился: несколько куриных голов, миска с потрохами и тарелка с молоком. Тетка Марфа, расставив угощение возле крыльца, распихала своих подопечных и с любопытством на меня уставилась.
– А чой-та ты в портках? И с мужиком каким-то на бричках катаешься?
– И вам не хворать, тетушка. Лекаря матери привезла из города.
– Добре. Матушка твоя уж вся исчахла. Помог лекарь-то?
– Да.
– А портки зачем?
Я замолчала, не зная, что и сказать. Правду? И кому эта правда в деревне нужна?
– Я в город ходила, – наконец, придумала складную ложь. – Девице одной опасно, а мальчишке куда проще.
– Что же братца не послала?
– Побоялась за него.
– Сколько еще его под юбкой хоронить будете? Пока борода до пупа не вырастет?
– Теть Марф, я чего пришла-то, – перевела тему я. – Мне б масла, молока да творогу. Я знаю, у вас всегда на продажу есть.
