После всех путешествий и наблюдений он пришел к выводу, что в западной цивилизации нет ничего, что он смог бы любить. «Она была так же далека от духовной жизни, как жизнь на других планетах или под иным солнцем. Но он ощущал ее грозную силу и предчувствовал неисчислимое значение ее интеллектуального перевеса». Естественное и здравое чувство японского патриота привело его к сложной, преимущественно негативной, но комплексной и взвешенной оценке Запада: «Он возненавидел ее; возненавидел чудовищный, безошибочно функционирующий механизм, возненавидел ее условность, ее стяжательность, ее слепую жестокость, ее чудовищное пустосвят-ство, отпугивающее уродство ее бедности и наглость ее богатства. Она показала ему лишь бездонные пропасти падения и никаких идеалов, которые могли бы оказаться равноценными идеалами его юности. Повсюду царила грубая, дикая борьба, и ему казалось просто чудом, что наряду с этим могло умещаться столько истинной доброты, испытанной им на самом себе. Действительное превосходство Запада было чисто интеллектуального рода: раскинувшиеся во все стороны отвесные высоты знания, под отвесными стенами которого должна была коченеть жизнь чувства. Без сомнения – старая японская цивилизация благоволения и добродетели была несравненно выше в своем представлении о счастье, в своих этических стремлениях, в углубленной религиозности, в ее радостной доблести, трезвости и самоотречении, в ее умеренности и скромности. И все-таки эта западная наука своей неопровержимой логикой доказывала ему, что эта цивилизация мало-помалу будет набирать все большее и большее могущество, и словно непреодолимый, неизбежный, неизмеримый потоп мирового горя зальет весь мир. Япония должна была покориться новым формам жизни и приобщиться к новым методам мышления. Другого выхода не было. И тогда им овладело сомнение из сомнений – вопрос, который неотвязно вставал перед мудрецами всех народов: «Да нравственен ли мировой порядок?» Но был ли он нравственен или нет, одно лишь, учитываемое слабым человеческим разумом, оставалось такое, чего не могла поколебать никакая логика: сознание, что человек должен стремиться к высочайшим этическим идеалам, отдавая этому всю свою силу до неведомого конца, хотя для этого ему пришлось бы столкнуться с богом солнца. Нужда принудит японцев приобщиться к иноземному знанию, ввести многое из материальной цивилизации своих врагов, но никакая необходимость не могла заставить их поступиться своими взглядами на правду и неправду, обязанность и честь. И мало-помалу в его душе стало назревать такое решение, которое в результате должно было сделать из него вождя и учителя своего народа. Он хотел положить все свои силы на поддержание всего того лучшего, что было в старых временах, и бесстрашно восставать против введения всего того, что не было существенно необходимо для самосохранения и саморазвития его народа. Он, конечно, мог потерпеть крушение, но он все же мог надеяться спасти что-нибудь ценное из этой общей катастрофы. Расточительность западной жизни произвела на него более сильное впечатление, чем ее жажда наслаждения и подверженность страданиям. В чистоте и бедности своей родной страны он усматривал ее силу, в ее самоотреченной экономности видел он единственное оружие для соперничества с Западом. Чужая цивилизация научила его понимать ценность и красоту собственной страны, как он никогда еще не был в состоянии постигнуть, и он сгорал в страстном томлении в ожидании той минуты, когда ему будет дозволено вернуться на родину».
