Я сглотнула. Дамир поймал мой изучающий взгляд на себе. Он знает, что мне нравится то, что я вижу.
Интересно, я ему симпатична как женщина или как художник? Говорят, клин клином вышибают, и мне кажется, что этот мужчина был бы вполне способен заполнить ту пустоту, что осталась внутри меня после Давида.
– Я правильно сел?
– Немного повернись вправо. – Беру в руки карандаш, чтобы сделать первые наброски, и горю оттого, что все внимание мужчины обращено на меня.
Мне сегодня невероятно хотелось надеть платье. И я в который раз прокляла свои шрамы на ногах. Интересно, как он сумел принять свой внешний вид? Или для мужчин это проще? Я с тех пор только штаны и ношу. А ситуация с Лешей доказала, что все и в самом деле настолько ужасно, как я считала.
Какое-то время мы молчим, тишину нарушает лишь звук грифеля, что трется о бумагу. Спустя какое-то время Дамир спрашивает:
– Разговаривать же не запрещено?
– Нет, конечно, могу даже музыку включить.
– Так когда ты улетаешь? – не отвечая на мое предложение, спрашивает он.
– О, ну-у, – тяну я, не отрывая взгляда от его лица. – Пока не знаю точно, планы немного изменились, и мне придется остаться здесь дольше.
– Я даже рад, что так сложилось. Мы сможем встретиться еще раз. Если ты, конечно, не против, – быстро добавляет он.
Рука замирает над холстом. Я моргаю быстро-быстро. Это ведь и есть тот самый интерес со стороны мужчины, правда? К тому же Дамир может меня понять. Кто, если не он?
– Не против, – получается тихо и смущенно. Я отвожу взгляд.
Я не замечаю, как быстро проходит время. Я полностью поглощена работой, все вокруг ушло на задний план. Даже Дамир понял: бесполезно меня о чем-либо спрашивать, настолько глубоко я погрузилась в себя.
Я отвлеклась, лишь когда поняла, что недовольна тем, как получается его правая сторона лица.
Я откладываю в сторону кисть, подхожу к Дамиру. Он удивленно вскидывает на меня взгляд.
Я молчу. Просто рассматриваю его вблизи, прикусив губу. У меня не выходит шрам. Я никак не могу передать его. Не могу переступить через себя.
Я непроизвольно тянусь к его щеке. Но мои пальцы нерешительно замирают в миллиметрах от кожи, словно прося разрешения. Дамир все понимает без слов. Он обхватывает мою руку за кисть и приближает к лицу.
Я задерживаю дыхание.
Это так интимно.
Не смотрю ему в глаза.
Веду по линии рубца. Изучаю.
– Скажи, – горло пересыхает, язык прилипает к небу, – как… как ты принял это? Как научился не замечать? Прости, что вопрос бестактный, но у меня… – я запинаюсь. – У меня схожая ситуация, — признаюсь, смело встречаясь с ним взглядом.
Я никогда ни с кем не делилась своей болью. Но Дамир тот, кто может понять меня, как никто другой. Он точно так же, как я, каждый день смотрит на себя в зеркало и знает, что это никуда не денется.
– Я не вижу на тебе никаких шрамов. – Его ладонь ложится на мою талию. Он поднимает голову, заглядывает мне в глаза. Он сидит на табуретке, и я выше него.
– Ты их не видишь, потому что они скрыты под одеждой.
Его взгляд меняется. Он исследует глазами мое тело, словно может сквозь ткань разглядеть все мои недостатки. Но не находит их.
– Давно? – спрашивает он, и не нужно уточнять, что именно.
– Три года. Авария.
Длинная молчаливая пауза, после которой Дамир внезапно признаётся:
– Мне просто легче. Сколько я помню себя, всегда был таким. Мой отец сильно пил, а после не контролировал свои действия. Он решил, что мать ему изменила и я не его сын, потому что не похож на него, и в порыве гнева и пьяного угара полоснул охотничьим ножом по моему лицу. Мне было семь. И тогда не было тех препаратов и мазей, что используют после операций и порезов сейчас, чтобы не осталось следа.
