О его неизменной орхидее в петличке – свежей каждый день, как и вечной трубке во рту, – знали государственные деятели и журналисты всего мира. Это был его как бы отличительный знак. Правда, после революции ходил полуанекдотический слух, что, дескать, за этой орхидеей был скрыт микрофон, с помощью которого записывался весь разговор с собеседником, в частности с шахом, а записи того, что говорил шах, Ховейда вовремя переправил во Францию, чтобы обезопасить себя и перед своим властелином. Кто знает, может быть, отголосок правды и был в этом? Обстоятельства поспешной казни Ховейды до сих пор окончательно не известны.
Ховейда, несмотря на загруженность и нехватку времени, много читал, особенно книги, издававшиеся за границей на французском и английском языках, по вопросам социологии, дом у него был полон литературы. Когда заходил разговор о его будущем, Ховейда не раз говорил, что прежде всего хочет привести в порядок все свои книги, остаться наконец с ними наедине в своей частной квартире, которую он уже купил в большом доме. В этой квартире, однако, ему не было суждено пожить.
Ховейда, конечно, не был тем, кого называют «левым» деятелем. Он не считал, например, что коммунистическое учение может иметь успех в Иране. Такое убеждение он выводил из характера иранцев, которых считал слишком недисциплинированными, анархичными и нетерпеливыми. «Не дай бог, социализм установится однажды в Иране, – как-то сказал он, – это будет полная дискредитация социализма». Он имел в виду характер иранцев – так как он себе представлял его. Он однажды сказал, что беда всех иностранцев состоит в том, что они не до конца понимают иранцев, их национальный характер. «Мы – люди хитрые, можем льстить, даже угождать, но на уме имеем свою цель, а она состоит в том, чтобы выжить, этому научила нас история».
Ховейда верил в необходимость твердой и единоличной власти в стране, и ее он видел в лице шаха. Дома на столике у него стояла фотография – Ховейда в юности, лейтенант, получает какую-то похвальную грамоту от молодого шаха.
Его патриотизм имел глубокие корни. Он рассказывал о своей небогатой семье (мать содержала небольшой пансион), о том, как трудно далось ему образование, как хозяйничали в стране англичане, попирая национальное достоинство иранцев. Его унизительно поразило, когда он, вернувшись из Франции после получения образования, увидел в иранском порту надписи: «Для англичан» и «Для иранцев»; рассказывал о тех временах, когда на вечеринки, устраиваемые пресс-атташе или вторым секретарем английского посольства в Тегеране, считали за честь попасть иранские премьеры и министры.
Он во многом оправдывал шаха, говорил, что без шаха в Иране все рухнет. Пытался даже оправдывать и некоторые антисоветские высказывания шаха, уверяя, что, если шах это делает, например, во время пребывания в США, то ведь он вынужден говорить языком, который импонирует американцам. «Do as Romans do! Нам же надо играть с США», – говорил он. Конечно, поддержки в этом с нашей стороны он не находил.
Шах также использовал Ховейду, для того чтобы произвести зондаж, поставить перед нами в неофициальном порядке некоторые вопросы.
В одной из встреч Ховейда пытался утверждать, что советское радиовещание на персидском языке якобы передает недружественные материалы об Иране. Разумеется, мы оспорили это голословное утверждение. Тогда Ховейда начал присылать нам копии сообщений о радиоперехвате советских радиостанций Москвы, Баку и Ташкента, которые докладывались шаху, в них он подчеркивал фломастером те места, на которые обращал внимание шах.
